Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— О Гезе? — спрашивает он, удивленно вскинув брови. Затем, как истый врач, тут же успокаивает: — Конечно, хорошая мысль. Почему бы не сделать!

Меня бесит его поддакивание.

— Ты и тогда станешь одобрять, когда узнаешь, какой фильм я намерен сделать?

— Возможно. Впрочем, не знаю.

Я в упор смотрю на него.

— Скажи, но откровенно: ты еще веришь в свои идеалы? По-настоящему, как в дни нашей юности?.. — Андраш ошеломлен. — Что тебя так испугало?

— Ничего.

— Крамольный вопрос, не так ли? Не бойся, я еще не дошел до того, чтобы задавать подобные вопросы. Пожалуй, могу даже добавить: к сожалению… Это его терзали такие вопросы… в нашу последнюю встречу… И отнюдь не циничные. Знаешь, на что хочется найти ответ? Как настоящий человек… большой художник мог дойти до жизни такой, чтобы задавать подобные вопросы? — Внезапно я умолкаю; так мчащаяся во весь опор лошадь останавливается как вкопанная перед глубоким рвом; потом все-таки выпаливаю: — И как мог я докатиться до того, чтобы на мучившие его вопросы выдавить из себя лишь невразумительный ответ: «Да как тебе сказать…»

— Пожалуй, интересный получится фильм…

— Не говори так о нем! — горячусь я. Я отстаиваю то, чего еще нет и, возможно, даже не будет… — Знаешь, какой девиз у нас на киностудии: «Главное — выполнить план выпуска фильмов». Я никогда не разделял такого мнения. И даже выступал против подобной установки. Но если хорошенько поразмыслить, то, собственно говоря, тоже следовал ей. И получал за это премию Кошута. Впредь я отказываюсь фабриковать фильмы. Какими бы они ни были — плохими или хорошими.

— Мне думается, ты перегибаешь палку.

— Отнюдь нет. Мне уже пятьдесят. Пришла пора оглянуться назад и хоть раз как следует взвесить, что же мной сделано в жизни.

— Ты отказываешься взять на себя ответственность за все сделанное до сих пор? Тогда зачем же делал? Тебя никто не заставлял!

— Ты меня не поймешь, — говорю я, безнадежно махнув рукой. — Конечно, я не отказываюсь. Кстати, даже если бы и захотел, все равно мне пришлось бы отвечать. Жизнь дано прожить один раз, ее нельзя повторить. Вот что ужасно.

— Наоборот. Именно это и прекрасно в ней. Это создает особую ответственность за нее.

— Постарайся понять меня! Знаешь, что бы мне хотелось испытать заново? Вновь обрести? И не только со вчерашнего дня… хотя, пожалуй, со вчерашнего дня еще настоятельнее…

— Что же?

— Ту горячую, беззаветную веру в правоту своих действий, поступков, когда, что бы я ни делал — писал ли листовки, рисовал ли агитплакаты, делил ли помещичью землю, занимался ли политикой, ставил ли фильм, — делал не только потому, что это доставляет мне удовольствие, а ради самого дела. Скажи, Андраш! Только откровенно! — Я опять в упор смотрю ему в глаза. И он выдерживает мой взгляд спокойно, невозмутимо. — Тебя это никогда не терзало? — Теперь я уже перехожу в наступление. А может, защищаюсь? Не нытье ли это интеллигентского хлюпика?

Андраш обдумывает слова, как бы тщательно взвешивает их на своих огромных ладонях. Затем будто бросает их:

— Нет, не терзало. Этак — никогда. — После некоторого раздумья добавляет: — Нам уже не по двадцать лет, Бела. Кстати, минувшие годы были не такими уж легкими. — И, как бы спохватившись, что переборщил, переходит на полушутливый тон, стараясь смягчить свои слова: — Каждый год войны считается за два.

— Велика премудрость! — морщусь я. Я не в духе и не пытаюсь скрывать это. Андраш украдкой косится на дверь, словно поджидает кого-то. Это еще больше расстраивает меня. Возможно, именно поэтому я значительно острее ощущаю потребность осмыслить, что же все-таки произошло. — А вопросы Гезы? Что ты по этому поводу скажешь?

Андраш пожимает плечами.

— Сами вопросы и того, кто задает их, едва ли можно рассматривать в отрыве друг от друга.

— Дешево же ты решил отделаться!

— Почему дешево?

— Я усматриваю в вопросах Гезы острую потребность разобраться, осмыслить все, без чего становится трудно жить дальше…

Не знаю, как прозвучал мой голос, каким был мой взгляд, но Андраша он явно смутил.

— Теперь ты и впрямь пугаешь меня… — негромко говорит он и, стараясь скрыть волнение, закуривает.

— Пугаться тебе нечего! — говорю я, поднимаясь, хотя предпочел бы остаться здесь, ибо мой уход мог быть воспринят как банальный кадр в фильме, рассчитанный на дешевый эффект. А зачем оставаться? У меня в душе нехороший осадок, чувство неудовлетворенности. Все сказанное мною не выражало в полной мере того, что терзало меня. Я не смог как следует выразить свою мысль. Зачем я затеял этот разговор? Получилось то же, что и с фильмом… Неужели так будет всегда и во всем?.. Я ощущаю внутреннюю пустоту, чувствую, что запутался еще больше, чем до прихода сюда.

Андраш с трогательным, искренним участием удерживает меня:

— Не уходи, побудь еще! Мы так ни о чем и не потолковали как следует!

— Я спешу по делу. Меня ждут.

— Слушай! — говорит он, хлопнув рукой по столу. Звенят рюмки. — Вечером приходите к нам на ужин. Ладно?

Я нехотя соглашаюсь.

— Ладно.

Уже на лестничной площадке меня так и подмывает вернуться назад и сказать: «Вот черт, совсем забыл, у меня же сегодня занят вечер…» Но так и не хватило духу это сделать.

Оставив машину на стоянке министерства, я пошел пешком в сторону улицы Ваци. Солнце спустилось к горизонту, светило мягче, тусклее, словно лучи его пропускались через фильтр. Подделывающийся под весну октябрь вводил в заблуждение и солнечный свет. Не будь на тротуаре множества опавших листьев, можно было бы подумать, что сейчас май. Какие красивые женщины! Цветущие и молодые!.. Они даже не подозревают, какое обаяние исходит от них. Если бы они это знали, то любовались бы собой, а это свело бы на нет все очарование их естественной красоты. Неужели и в пору моей юности воздух был так же наэлектризован притягивающей, магнитной силой счастья, которое излучали эти молодые привлекательные женщины? Или жизнь и на самом деле стала правдивее, и не только на словах? Люди стали шире общаться между собой, а их взаимоотношения стали строиться на естественной, здоровой основе? Не знаю. Моя молодость прошла иначе. Мне никогда не приходилось разгуливать по набережной Дуная и по улице Ваци. Во всяком случае, не помню. Значит, этого и не было. Выглядывающие коленки, юбки с разрезами, платья, подчеркивающие линию бедер, — неужели все это только дешевая изощренность в стремлении выставить товар напоказ? Но что это со мной, откуда такое стремление даже это превратить в своего рода «теоретическую» проблему?

Неужели старею?

Пятьдесят лет?

«Современное восприятие жизни», — нередко приходится слышать. В том числе и от своих детей. Маленькая Марта тоже без конца твердит о том же самом. В пору моей юности разве было не так? Тюрьма… пересыльный пункт… запреты, штыки, страх… война и позор… На что мы растратили юные годы?