Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Я мельком взглянул на Лили; она сидела бледная, как пригвожденная к стулу, глаза ее неимоверно широко раскрылись, словно из них, а не с губ готов был сорваться крик ужаса. У ребят был такой вид, будто ничего особенного не произошло.

Йожо заметил наш испуг.

— Ох и осел же я, забыл вас предупредить, — стал оправдываться он. Затем начал корить нилашиста: — Ну чего ты дурака валяешь?

— Почему ты умолчал, что у нас гости? — Он представился: — Бела Сёч. Моя одежда — это лишь камуфляж. Маскарадный костюм… В данном случае средство маскировки и борьбы…

Испуг вдруг сменился у меня нахлынувшей безудержной веселостью. Я ни с того ни с сего разразился смехом.

— Значит, мы тезки, — говорил я сквозь смех, — тезки… — Но судорожный хохот мешал мне выговорить слова. Я снова и снова повторял их: — Вот ведь как получилось, тезки мы…

Приступы смеха буквально душили меня. Все с недоумением стали посматривать в мою сторону.

Сёч кратко поделился новостями.

— Переворот, конечно, стал свершившимся фактом. Все прошло как по нотам. Только в крепости не обошлось без небольшой перестрелки. Да на улице Непсинхаз нилашистские «братья» [57] Так называли друг друга члены фашистской партии «Скрещенные стрелы». все еще осаждают дом с желтой звездой.

Когда он ушел, мы долго сидели молча, курили; но наше молчание было непохожим на безмолвие, царившее в мастерской Пишты Вирагоша.

— Однако не пора ли на боковую, утро вечера мудренее, — сказал, поднимаясь, Йожо. — Гости лягут там, — показал он, открыв дверь, ведущую в смежную комнату.

Лили тоже встала, взяла свой чемоданчик и направилась в другую комнату. В дверях на какое-то мгновение она остановилась, но оглянуться не посмела. Я так и не понял, что означала эта заминка: зов или запрет? Пожалуй, скорее всего, как мне показалось, она звала. Или по меньшей мере давала молчаливое согласие.

Во мне вспыхнуло страстное желание, даже в глазах потемнело! Будто все, что я видел, чувствовал, пережил за весь минувший день, слилось в этом страстном порыве, мучительном и пьянящем одновременно. У меня было такое ощущение, что неодолимая сила этого желания вырвет меня из кресла.

— Между нами нет ничего общего… — пробормотал я наконец, до крови прикусив губу, и продолжал сидеть в кресле.

Лили закрыла за собой дверь.

Андраш, как гостеприимный хозяин, с трогательным старанием занимает меня, стремится поддерживать разговор. Расспрашивает о семье: о Борке, о маленькой Марте, о жене.

— Ну, испытал, каково быть дедушкой?

— Замечательно.

— Скоро и я испытаю…

— У Лаци с женой? — спрашиваю я. Он кивает, счастливо улыбаясь. — Узнаешь, как это замечательно… Мне кажется, что по-настоящему человек ощущает продолжение своего рода во внуках. В детях он чувствует, скорее, свою ответственность, его одолевают тревоги и заботы.

— А война еще обострила эти чувства. Да и не только эти. — Он задумывается. — Ну, а какова Марта в роли бабушки? — И, расплываясь в добродушной улыбке, сам же отвечает на свой вопрос: — Бедняжка Борка! На ее долю тоже немало достанется хлопот с малышом!.. Давненько вы нас не навещали. Хорошо бы снова всем вместе собраться и посидеть.

Разговор у нас явно не клеится.

— Как твои дела с новым фильмом?

— Я не буду его делать. Прекращаю съемки.

Эти слова прозвучали неожиданно даже для меня самого. Будто не я произнес их, а услышал из чьих-то уст. Я только сейчас понял: именно затем пришел я сюда, к Андрашу, чтобы вот так, вслух, произнести их. Мне кажется, на самом деле это решение созрело у меня еще вчера, там, у могилы. Но только я еще и сам не отдавал себе отчета в том, что какой-то подсознательный тормозной центр удерживал его где-то в глубине души, не давая возможности проникнуть в сознание. Сейчас я впервые сформулировал свое решение. Но почему высказал его именно здесь? Отчего именно ему?

Андраш с недоумением смотрит на меня.

— Разве так можно? — Я пожимаю плечами. — У вас это в порядке вещей?

— Нет… До сих пор лишь отбирали у режиссеров фильмы, а вот теперь будет и такой прецедент…

— А как отнеслись к этому на киностудии?

— Они еще не знают.

— А Марта?

— Тебе я сообщил первому.

— Весьма польщен твоим доверием, — бормочет он, но я чувствую: за этой внешне вежливой фразой кроется недоумение и неодобрение. И он подтверждает мою догадку. — Я не знаю, какие у вас там порядки в искусстве… Но полагаю, тебе не следовало бы так поступать. Именно тебе это не к лицу.

— А я все же так сделаю. Вынужден. Я не в состоянии продолжать…

— Может, неудачный сценарий?

Над этим вопросом я и сам еще не задумывался.

— Нет. Думаю, что нет… — Я, хоть и колеблясь немного, чувствую: ответил правильно. — Сценарий неплохой. Не шедевр, конечно, но ведь безукоризненных сценариев не бывает. В лучшем случае он может стать полноценным художественным произведением, будучи воплощен на экране. Он не лишен жизненной правды, есть в нем несколько ярких героев, ненадуманный конфликт. Как, бывало, любил говорить Геза: «Приличный конфликтик, похожий на правду, но не так чтобы очень…» Но в этом, пожалуй, больше жизненной правды… — А больше ли все-таки?.. — В общем, неплохой сценарий, — заверяю я еще раз.

— Ты сам выбирал? Или тебе навязали?

— Нет, сам выбирал.

— Так в чем же тогда дело? — Андраш широко разводит руками. В его голосе звучат негодующе-иронические нотки. — За него не дадут премию Кошута?

— Я уже получил ее. Дважды.

— Знаю. Я это не к тому. Только вот… никак не пойму я тебя, ну просто не могу понять.

Сконфуженный, сижу я перед ним, как студент перед профессором-экзаменатором, из упрямства не отвечающий даже на вопрос, на который мог бы ответить удовлетворительно… Стоит ли говорить о чем-то второстепенном, если я не могу сказать о главном?.. Как мне объяснить необъяснимое?.. Бывает же так: ожесточившись, душа вдруг взбунтуется, запротестует и уже ничего не приемлет. Точно так же как человек, пытаясь найти забвение, хлещет вино стакан за стаканом, и вот наступает такой момент опьянения, когда организм уже не принимает очередного… Можно ли взвалить вину именно на этот так и не выпитый стакан вина? Видно, душе тоже свойственно испытывать тошноту… Но отчего ее мутит?

— Впрочем, все равно… — говорю я, поднимаясь. Продолжать разговор не имеет никакого смысла. Как и вчера, мне тошно, мучительно теснит в груди.

Андраш замечает мое душевное состояние, дружелюбно удерживает меня за руку.

— Брось валять дурака! Посиди еще. — Мы молчим. — Вижу, на тебя и в самом деле очень сильно подействовала эта… — Он не договаривает. — Может, тебе бы следовало отдохнуть несколько дней?

— Я хочу сделать фильм о нем, — говорю я.