Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Да нет! Я бы не сказал. Наоборот, он удивительно бодр…

Она недоверчиво и вместе с тем с затаенной надеждой поглядела на меня и ничего не сказала, лишь тяжело вздохнула.

Меня охватила безграничная печаль. Я смотрел на эту без видимой цели слонявшуюся по квартире престарелую даму, с ее обветшалой элегантностью, и думал: по существу, она больше кого бы то ни было заслуживает сочувствия. Она совсем не представляет, что происходит в мире, не понимает даже собственной трагедии. Страдать слепо, в полном неведении — что может быть ужаснее? И Дюси и я — мы по крайней мере понимаем причинную связь явлений. А уже в самом стремлении осознать происходящее, постичь непостижимое и заложена какая-то жизнь…

Неожиданно она склонилась ко мне.

— Вам ничего не известно об Ольге? — спросила она шепотом, искоса поглядывая на дверь, как ребенок, побаивающийся кого-то.

— Об Ольге? — недоуменно переспросил я.

— Они ведь опять разошлись. Вы и об этом не знаете?.. Бессердечная женщина! — И она яростно потрясла маленьким, сморщенным, как высохшая картофелина, кулачком. Я даже не подозревал, что она способна питать к кому-либо такую лютую ненависть.

Я не успел ни расспросить ее, ни ответить на ее вопрос: вошел Дюси с кофе в руках. Мать бросила на меня грустный многозначительный взгляд, как будто мы уже стали сообщниками, и вышла из комнаты. При этом она отвернулась, чтобы даже не видеть подноса с чашками, словно это «методичное самоубийство» и есть величайшее горе в ее жизни. За окнами раздался раскат грома. Ослепительная вспышка молнии озарила комнату ярким светом. Электрические лампочки замигали в ответ, уподобясь трусливым рабам, услышавшим грозное предостережение своего необузданного свободного собрата.

Старая женщина оторопело застыла на пороге:

— Ударило где-то совсем рядом. Как внезапно нынче разражаются грозы. — Сказав это, она заковыляла неуверенной походкой.

— Ужасно постарела! — сокрушенно сказал Дюси, смотря ей вслед. Затем, как артист, который лишь на какое-то мгновение вышел из роли, обрел свой прежний бодрый тон. — Но ты обратил внимание? Свои фигурки она упорно продолжает лепить.

— Прямо диву даешься.

— Почему? Мы двужильные, люди хорошей закваски!

Я, как другой персонаж этого спектакля, старался вторить в тон ему.

— Ты уже отдохнул? В таком случае почему же не приходишь? Тебя очень ждут на студии.

— Ну да, чтобы было кого крыть вместо Бенгара? — И он, рассмеявшись, хлопнул меня по плечу.

— А как же иначе! — засмеялся и я, тоже хлопнув его по плечу.

— После того как боксерская груша исколошмачена, и старая сойдет за новую? — Он опять засмеялся и снова хлопнул меня по плечу.

— Тебе видней! — засмеялся и я, также хлопнув его по плечу. — Ты стреляный воробей!

— Благодаря чему и процветает венгерское киноискусство! — Он уже чуть ли не хохотал. Но я отвык от его смеха; теперь он казался мне каким-то странным. И опять он хлопнул меня по плечу.

— Благодаря чему же еще? Для жертвенного алтаря нужен козел отпущения! — Я засмеялся еще громче.

— Жареный ягненок! Барашек!

— Жаркое!

— Смотри! Слопают со всеми потрохами!

— От этого и обрастает жирком вдохновение!

— Вдохновение тоже любит мясо! Рвет на куски, пожирает вместе с требухой, даже косточки обгладывает. Вот здесь-то и постигается истина, как она трактуется в киноискусстве…

Все это он сопровождал жевательными движениями, словно перемалывал, грыз мясо, обсасывал кости. От этой потешной игры он сам хохотал до упаду и затем в изнеможении повалился в кресло. Смешные гримасы на его лице с козлиной бородкой и, может быть, неожиданная разрядка внутреннего напряжения — все это вызвало во мне безудержное веселье. Я тоже предался потехе: смеялся, хохотал, хлопал себя по коленям.

— Ну вот ты и дома, старина!

За окном еще ослепительнее сверкнула молния, озарив небо. На какое-то мгновение лампочки как бы совсем погасли и комнату осветила лишь вспышка молнии. Я увидел мертвенно-бледное лицо Дюси в холодно-синеватом свете. Черты его заострились, недоумение, немой вопрос застыли на нем, как бывает у покойников.

Не знаю, заметил ли он в тот момент выражение моего лица, а если заметил, то что он прочел на нем — не знаю. Но минуту спустя он уже заговорил совсем другим тоном:

— А как твои дочки? Подросли?

— Да.

— Борка?

— Большая. Мать догнала.

— А младшая, Марта?

— Все такая же неугомонная бунтарка. Вечно чем-то недовольна.

— Я часто думал о ней. Не в обиду будь сказано Борке, но маленькая Марта все-таки моя любимица.

— Маленькая? Если бы ты сейчас ее увидел.

— Думаю, она уже будет свободна от всяких пут. Если, конечно, мы сами не набросим их на нее… Ведь и ты не освободился от них… и я тоже… — Он немного помолчал. — В сущности, не все ли равно, когда ими опутывают человека: еще в колыбели или гораздо позже…

Его необычный тон непостижимым образом не только погасил мое прежнее необузданное веселье, как неожиданно хлынувший ливень тушит пляшущие языки пламени, но и успокоил меня. Он говорил тоном умудренного жизненным опытом старца. Но я не придал значения ни этому тону, ни его словам. Я заметил, что наконец-то исчезло несоответствие между его внешностью и голосом, каким он говорил. До сих пор это несоответствие раздражало меня. Теперь, когда его не стало, мною овладела прежняя грусть и какая-то усталость.

— Итак, вернешься к нам? — спросил я.

Он, будто не слыша моего вопроса, молчал и следил по мигающей лампочке за все более частыми вспышками молний.

— А ты знаешь, что Ольга опять ушла? — заговорил он, не глядя на меня, потом закурил и долго ждал, пока спичка догорит до конца, словно весь поглощенный созерцанием того, как пламя, угасая, превращает спичку в раскаленный уголек, который корчится, как человек от судорожной боли.

— Слышал. Вернее… — Я не знал, что сказать. Вдруг неожиданно для самого себя выпалил слова, услышанные от его матери: — Бессердечная женщина!

Он резко отбросил спичку, словно обжегся. Пристально посмотрел на меня.

— Мать сказала?

— Разве в этом дело? Важна суть!

— Суть!.. — махнул он рукой. — Выпьем чего-нибудь?

— Пожалуй, я не прочь.

Он поставил на стол нераспечатанную бутылку коньяку и две рюмки.

— Ольга принесла… Когда меня выпустили. Даже не раскупорили. — Он горько рассмеялся. — Выпьем теперь за ее здоровье. — Он вытащил пробку, но налить не смог — так дрожала рука. Пришлось налить мне самому. — Черт его знает, отчего это. — Левой рукой он ощупывал, массировал правую. — Вдруг заноет, потом проходит. Врачи говорят, ничего серьезного… Ну, будь здоров! — Мы чокнулись и осушили рюмки. — Суть!.. А есть ли она вообще? — произнес он, обращаясь как бы к самому себе. — Налей еще по одной. — Я налил; он выпил. — Ты знаешь, как я любил Ольгу…