Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Когда спустя некоторое время я слышу по телефону его голос, мне так и хочется послать его к черту, сказать в трубку: «Оставь меня в покое! Мне некогда!» Но каждый раз в памяти воскресает одна наша встреча, и я, смягчившись, примирительно спрашиваю:

— Где мы потолкуем? Может, забежишь к нам?..

Это было летом 1954 года.

Прошло уже три месяца, как Дюси вышел из тюрьмы. А мы еще ни разу не встречались. Правда, узнав, что его выпустили, я, глубоко растроганный и охваченный радостью, тут же позвонил ему, но он был не в духе, холоден и замкнут. Я выразил желание навестить его. Он уклонился от встречи: только не сейчас… как-нибудь потом… Мне стало обидно, но я понимал, чем вызвано его поведение. В глубине души я, пожалуй, даже радовался его отказу. Я боялся этой встречи. Что мы можем сказать друг другу? А главное — что я ему скажу? Сказать, что всегда, мол, знал?..

Но это же неправда, я не знал… Что я всегда верил? Тоже неправда, я не верил… Признаться в своем малодушии, в том, что даже от самого себя таил свои сомнения, считая их проявлением непартийности? Просить прощения? Но за что и от чьего имени? Ведь лично я ни в чем не провинился перед ним… Не провинился? А что значит провиниться?..

В киностудии шли разговоры, что Чонтош реабилитирован и снова вернется к нам директором. Но время шло, а все оставалось без изменений.

Как-то раз, кажется в середине августа, он неожиданно позвонил и спросил, не смогу ли я заехать к нему. Голос у него был бодрый, почти веселый. Меня только удивило, что он пригласил меня на квартиру, где жила его мать. От кого-то я слышал, что Ольга, его жена, вернулась к нему и они живут в Зуглигете.

В тот душный вечер, какие бывают в конце лета, я остановился перед его домом. Асфальт и стены домов дышали теплом. В воздухе чувствовалось приближение грозы. Во мне нарастало смутное, неопределенное беспокойство. Дело было не только в том, что меня смущала предстоящая встреча с Чонтошем. Я приехал прямо с бурного совещания в союзе, прошедшего в обстановке нервозности. Несколько часов продолжался горячий, ожесточенный спор, причем никто из нас толком не знал, о чем, собственно, мы спорим. Все началось с обсуждения фильма молодого режиссера Шани Полгара. Это стояло в повестке дня. Но не прошло и получаса, как о фильме уже никто не упоминал. Общие, никому конкретно не адресованные критические замечания, которые можно было отнести ко всему и ко всем, горечь недовольства вперемешку с расплывчатыми требованиями нагромождались одно на другое. Каждый принимал все на свой счет, и в результате все оказались обиженными. Несчастный Шани Полгар сидел с таким видом, словно все это относилось лично к нему, словно именно он в ответе за все промахи и неудачи венгерского киноискусства, больше того, за все неурядицы в мире. Мне с трудом удалось успокоить его, хотя я и сам нуждался в утешении. Почему? Этого я не мог объяснить. В прениях кто-то упомянул имя Чонтоша, но из-за шума и крика невозможно было разобрать, что говорил выступавший.

Когда стали расходиться, рядом со мной оказался старый режиссер Боронкаи.

— Понижение барометрического давления, — прошептал он мне на ухо, — резкая перемена погоды.

Он всегда именно этим объяснял возникавшие у нас ссоры и раздоры и шептал на ухо тому, кого хотел подбодрить. Сегодня он избрал меня объектом для утешения… Почему? Не знаю… Между прочим, без него не обходится ни одно совещание. Он всегда приходит первым и сидит до самого конца, жадно ловя каждое слово, но никто еще не слышал, чтобы он сам публично выступил. Впрочем, как-то раз, не то в 1950, не то 1951 году, он все же выступил. На каком-то собрании его осуждали за то, что он якобы в коридоре в присутствии нескольких товарищей плохо отзывался о Сталине. Он стал красный, как перец, сразу же поднялся с места и попросил слова.

— Прошу извинить меня, но это клевета! Я даже о Гитлере никогда не сказал ни одного худого слова. — И он преспокойно сел на свое место, как человек, сумевший удачно опровергнуть обвинение, выдвинутое против него.

«Понижение барометрического давления», — успокаивал я себя, поднимаясь на четвертый этаж по лестнице, где стоял густой запах овощного рагу. В доме имелся лифт, но я и по сей день не могу объяснить, почему не вызвал тогда привратника.

Давненько не бывал я в этом доме! Правда, после ареста Дюси несколько раз наведывался к его матери и Ольге, которая тогда перебралась сюда, но потом перестал навещать их. «Все равно ничем не смогу помочь им», — успокаивал я свою совесть. Разумеется, тут была некоторая доля правды, но в моем поведении, в том, что я избегал встреч с ними, сказался своего рода «принцип», сыграли здесь роль и осторожность, боязнь… и какое-то маниакальное стремление верить: мол, без достаточных оснований никого не арестуют… Как мне объяснить Дюси сложное сплетение всех этих причин и мотивов? Или признаться, как я и сам в ту пору каждую ночь ждал?.. Эх, да чего там объяснять!

Я нажал кнопку звонка. Дверь открыл Дюси.

Встреча прошла легче и проще, чем я ожидал. Во мне, правда, шевельнулась какая-то растроганность; я даже порывался обнять его, но он встретил меня так, будто мы только вчера расстались. Может, он интуитивно почувствовал, какая внутренняя борьба происходит во мне. Я был признателен ему за его чуткость. Я понимал всю неуместность объятий, насколько они были бы сейчас лишними, фальшивыми, но тем не менее при других обстоятельствах не смог бы поступить иначе.

Дюси произвел на меня впечатление человека бодрого, оживленного; но, когда мы вошли из темной и узкой, как туннель, прихожей в светлую комнату, я увидел, что его бодрый голос не вязался с его обликом. Он выглядел надломленным, постаревшим, волосы его сильно поредели и поседели. Создавалось такое впечатление, что молодой голос по ошибке записали на кадр, где изображен старый изнуренный человек.

Я постарался скрыть, что потрясен его видом.

— Любуешься моей бородой? — засмеялся он. — Ничего не поделаешь, приходится нарочно старить себя, а не то от девушек отбоя не будет.

— Ах ты, непутевый! — вздыхала мать, хлопотавшая вокруг нас, как старая наседка. Я бы не сказал, что она приняла меня неприветливо, однако отвар шиповника на этот раз не предложила. «Но ведь пока еще лето, до зимы далеко», — подумал я себе в утешение.

— А что, матушка? Разве вам мало приходится ходить на звонки и давать красоткам от ворот поворот?

— Он сильно сдал, правда? — спросила меня его мать, когда Дюси вышел сварить кофе. Она не выносила кофе. «Это яд. Методичное самоубийство». Она никогда не упускала случая сказать это. И на сей раз осталась верна себе. Конечно, ей поневоле пришлось примириться, что Дюси пьет эту «отраву», но варить его она наотрез отказывалась: «По крайней мере хоть не стану соучастницей преступления!» — Ведь верно, он здорово постарел?