Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— По-твоему, получается, наделение землей — несправедливость? — рявкнул на него Кордаш. — Выходит, ты подпевала классового врага, заодно с ним?

Среди желающих записаться началось беспокойное движение, стоявшие первыми незаметно отодвигались назад, норовя выдвинуть вперед других и краем уха прислушиваясь к разговору.

— Мне не нужна подачка!

— Никто тебе даром и не дает. Заплатишь выкуп!

— Платить не буду. Мой дед уже расплатился! — вконец заупрямился Пишта. Он стоял, опустив голову и широко расставив ноги.

Кордаш терял терпение и бурчал себе под нос:

— Вот чертов мужик, дурья башка, такого и сам господь бог не убедит.

«Так дело не пойдет!» — подумал я. Во мне заговорило чувство ответственности, и оно заставило меня включиться в разговор. Я стал объяснять Пиште, вернее, пожалуй, не столько ему, сколько стоявшим в очереди, в чем состоит историческая справедливость распределения земли. Не раз повторяя эти слова, я, как мне казалось, приводил самые убедительные доводы, способные произвести неотразимое впечатление и сломить даже сопротивление Пишты. Я упоминал Дьёрдя Дожу [80] Дожа, Дьёрдь (1475—1514) — вождь венгерского крестьянского антифеодального восстания в 1514 году, жестоко подавленного наемными войсками. , раскаленный железный трон, на котором он принял мученическую смерть, Вербёци и тысячелетнюю борьбу обездоленных. Но чем больше я агитировал, тем отчетливее сознавал, что слушателей все меньше убеждают мои слова. Они не рассеяли сомнений ни Пишты Пейко, ни других. Скорее, наоборот, возымели противоположное действие. Особенно недоверчиво люди отнеслись к моему сообщению о сожжении Дожи на раскаленном троне. Они задирали головы, словно принюхиваясь, не пахнет-ли в воздухе жареным мясом. Кое-кто крадучись стал уходить.

Думается, моя высокопарная речь не очень-то понравилась и старому Кордашу, ибо он резко бросил Пиште:

— Иди ко всем чертям! Убирайся подобру-поздорову, пока цел.

Пишта тут же ретировался, даже забыв попрощаться.

Я чувствовал себя прескверно, даже уши горели. «Черт меня дернул ораторствовать! Никогда ведь я не имел склонности к краснобайству». По выражению лица Кордаша нетрудно было догадаться, что старика так и подмывало одернуть меня. Чтобы как-то спасти свой авторитет, я попытался настроиться на веселый лад и добродушно заметил:

— Да, кстати, насчет директивы… По-моему, не все идет у вас в соответствии с ней.

Старик вскинул голову:

— Уже не на барский ли экипаж намекаете? — Между тем я и в мыслях не держал затрагивать эту тему. — Это, дорогой товарищ, относится к психологической войне. — Старик так и сказал: «психологической». Он держался весьма самоуверенно, как человек, пользующийся непререкаемым авторитетом, и продолжал беззлобно поучать меня: — Классовому врагу завсегда надобно напоминать, что мы здесь начеку!

— А директория? Это же незаконно. Теперь повсюду действуют национальные комитеты.

— Разве не все равно, как их называть?

Ну что было на это возразить! Я уже подыскивал какую-нибудь подходящую заключительную фразу, нечто вроде концовки, которой можно было бы завершить мое посещение, как вдруг дверь распахнулась. Оттолкнув вооруженных стражников, на пороге появился Михай Юхош. Его могучая фигура казалась в эту минуту еще более внушительной. Словно бурлившее в нем негодование увеличило его и без того высокий рост. Он обвел глазами комнату, сделал несколько шагов вперед и остановился перед столом с зеленым сукном. Старый Кордаш поднялся со своего места. Сухопарый жилистый старик выглядел невзрачным рядом с этим великаном. У меня было такое ощущение, что в следующее мгновение Юхош протянет руку через стол и вытащит оттуда за шиворот тщедушного худощавого Кордаша.

Но тут Кордаш выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда большущий кавалерийский пистолет и положил на стол перед собой.

Юхош немного оторопел.

В конторе воцарилась мертвая тишина. Стоявшие в очереди подались к выходу.

— Что, сват, аль беда какая стряслась? — спросил наконец Кордаш. Голос его звучал спокойно, почти мягко. — В наших краях, коли случается зайти куда-нибудь, принято здороваться. И шляпу к тому же… Ты что, и раньше не снимал здесь шляпу?

— Послушай, — сдавленным голосом прохрипел Юхош, — ты, пустомеля. Думаешь, я испугаюсь твоего пистолета? Можешь пугать им тех паршивых кур, что еще оставил нам.

— Ну что ж, успокой их, Михай Юхош, вижу, ты бравый, не то что твои куры.

— А это что прислали мне опять? — потрясал Юхош бумажкой, зажатой в кулак. — Или ты решил, что со мной можно делать все что угодно! Вы же начисто обобрали меня… ободрали как липку… Я вам вилами кишки выпущу, если еще раз сунетесь ко мне на двор! — Он задыхался, отрывисто выкрикивая слова.

— Глядя на тебя, не скажешь, что тебя обобрали. На других тебе, конечно, наплевать, пусть подыхают с голоду, так, что ли? Ты никогда не рассуждал иначе. Но те времена кончились, почтеннейший сват. — Старик говорил все еще спокойно, не повышая голоса, но ненависть уже сквозила в его сдержанном тоне. Слова «почтеннейший сват» он особо выделил.

Это задело-таки Юхоша за живое.

— Сам черт тебе сват, а не я.

— Значит, отрекаешься от родни? С барами стакнулся? Думаешь, мне не известно, что вы там замышляете?

— Не твое собачье дело!

— Смотри, как бы тебе за все твои делишки не лишиться всей земли, неровен час, уплывет она из твоих загребущих рук.

— Скорее вы все околеете! — взревел Юхош.

— Ты, Михай Юхош, барский прихвостень!.. А теперь убирайся отсюда! — Взяв со стола пистолет, он наставил его на Юхоша. — Вон, говорю, да живее! — Выйдя из-за стола и держа пистолет перед собой, он приблизился к Юхошу. — Околеем, говоришь? — прошипел он. — Вот бы небось обрадовался ты нашей погибели, не так ли? Но ты все-таки раньше околеешь! Вражий ублюдок — вот ты кто! Красногвардейцы! Взять классового врага! Связать, бросить в подвал! — Он все время держал оружие направленным на медленно отступавшего Юхоша, пока стражники с нарукавными повязками не схватили его.

Я счел бесполезным вмешиваться, особенно после моей неудачной высокопарной речи.

За дверью, в смежном помещении, служившем прихожей, вдруг раздались громкие крики, возня, ругань:

— Банда анархистов… Разве это революция?.. Это же бандитизм, разбой на большой дороге.

В дверь ввалился, в бешенстве потрясая кулаками, Янчи-Жаннетт, весь помятый, грязный, с лицом, заросшим щетиной, со слипшимися всклокоченными волосами. Его подвижное, как у белки, лицо перекосилось от ярости. Что и говорить, вид у него действительно был жалкий. За его спиной показался Шандор.

Появление Янчи было столь неожиданным, до такой степени поразительным, что в мгновение ока тягостное напряжение с меня как рукой сняло. «Так вот оно что! Значит, узник Раби — это ты?» И, словно подхваченный каким-то могучим порывом, я разразился оглушительным хохотом.