Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Так называемое доследование было просто пересоставлением Костиных показаний. Следователь теперь был другой и очень торопил Фролова, видимо для того, чтобы не дать ему времени сочинить новую каверзу. Придираясь к написанному по разным поводам, он заставлял его менять текст, перечитывая этот текст так и этак. И все-таки не мог избавиться от подозрения, что тут опять что-то не так. Уж очень хитрая физиономия у этого паршивца.

А интересного в тюрьмах немало. Хотя бы этот корпус. Межэтажных перекрытий внутри него нет. Они есть только у наружных стен, к которым примыкают камеры заключенных. Получается высоченный, на пять этажей зал, освещенный сверху застекленным фонарем, как в производственных цехах. На высоте каждого этажа тянутся металлические галереи с длинными рядами узких массивных дверей. Перила галерей и железных лестниц, которыми они соединены, обиты желтой медью. И на уровне каждой галереи по горизонтали натянута огромная веревочная сетка. Здорово!

— Фролов! — крикнул человек в черном, вызывая по списку новоприбывших. Костя в этом списке был первым.

— Константин Сергеевич! — ответил он звонко и привычно отошел в сторону. Именно на такое расстояние, как надо: ни далеко ни близко.

Затем новоприбывшие сидели на своих узлах в большой пустой камере и ждали санобработки. Костя объяснил новичкам, что сейчас им будут стричь машинкой волосы и бороды. Бритв здесь не полагается. А вещи арестованных будут пропаривать в огромных автоклавах. Они называются гелиосами. И все вши от этого подохнут.

После стрижки и мытья в душевой разбирали вещи, вываленные из гелиоса. От сваленной в кучу верхней одежды вперемешку с бельем, грязными носками и портянками поднимался вонючий пар. Все белье стало теперь еще грязнее и покрылось разноцветными разводами от полинявших цветных тканей.

Из камеры-ожидалки — Костя сообщил, что она здесь называется барахолкой, — очередное пополнение многотысячного населения Центральной разводили по камерам, вызывая одновременно одного-двух человек. Фролов и Трубников были вызваны вместе.

Высокий хмурый мужчина и сероглазый хрупкий подросток шли рядом по рифленому железному настилу одной из галерей огромного зала, чем-то напоминающего не то завод, не то корабль.

Мальчик украдкой поглядывал на взрослого, на стриженой голове и лице которого теперь ещё яснее были видны знаки страшных побоев. Он много раз видел следы избиения на своих взрослых товарищах по тюрьмам. Да и его самого следователь угрожал отлупить резиновым шлангом, если будет запираться на допросах. И даже вынимал кусок такого шланга из письменного стола. Обыкновенная кишка, из которой дворники поливают улицу.

Косте вдруг пришло в голову, что, может быть, и его отец вот так же избит. А может быть и мама…

Надзиратель нашел нужный ключ в огромной связке и открыл толстую грязно-зеленую дверь с глазком и кормушкой. За ней была камера-двойка. Но сейчас на каждой из ее двух откидных коек спали по двое. По человеку было и под койками. Еще один лежал под задней стеной камеры напротив двери.

Однако по сравнению с перенаселенной внутренней тюрьмой здесь было просторно и комфортабельно. Кроме коек, о которых во внутренней уже и думать забыли, в стене под окном был вделан маленький железный столик на кронштейнах и по его бокам — два таких же сиденья. Правда, зарешеченное окно в нише полутораметровой глубины — стена была очень толстой — было меньше, чем во внутренней. Но, как и там, оно было закрыто снаружи намордником. Разница в размерах окна была поэтому почти несущественна.

Новые жильцы камеры расстелили на бетонном полу свои легкие пальто и легли рядом.

— Пост по охране врагов народа сдал! — отчетливо и громко прокричал молодой голос наверху тюремной стены. Одна из ее сторожевых вышек пришлась почти напротив окна камеры.

— Пост по охране врагов народа принял! — ответил второй голос. Там происходила смена часовых.

Лицо мальчика и поза, в которой он уснул, были почти детскими. Только сейчас Алексей Дмитриевич рассмотрел его лицо. В ожидалке и еще раньше во дворе тюрьмы Костя Фролов показался ему излишне суетливым и даже немного вихляющимся подростком. Но теперь, впервые с тех пор как за ним захлопнулись двери тюрьмы, он ощутил удивительно теплое чувство почти отеческой нежности и сострадания к этому ребенку.

Бытовые условия здесь были гораздо легче, чем во внутренней тюрьме НКВД. Днем на полу в камере никто не сидел, так как хватало места для всех на койках и железных стульях под окном. По тюремным правилам койки на день должны были примыкаться к стене и запираться на замок. Но ввиду нынешней перенаселенности это правило не соблюдалось.

От двери до столика под окном можно было поодиночке прохаживаться, строго соблюдая очередь. Заключенных всей камерой выводили на ежедневную прогулку в один из прогулочных двориков — небольших квадратов, обнесенных высокими обшарпанными стенами. На целых десять минут!

Но это некоторое смягчение внешних условий не могло бы само по себе умерить душевных страданий. Тюремный опыт показывал, что случалось скорее наоборот. Отвлекающее действие голода и физической боли Трубников испытал на себе и в мокром карцере. Здесь же неожиданное облегчение принесло его общение с заключенным подростком.

После первой же утренней поверки и прочих тюремных процедур Костя начал пытливо всматриваться в лица своих товарищей по камере и осторожно выпытывать у них, кто они «по воле». Делал он это не из пустого любопытства. Он хотел понять, насколько и в какой области данный человек может быть ему полезен в качестве источника интересных сведений и знаний.

Самыми бесперспективными в этом смысле казались двое из его нынешних сокамерников: ксендз, бывший до ареста настоятелем местного польского костела, и уличный чистильщик обуви — ассириец по происхождению. Ксендз — худой седеющий человек, никогда и ни с кем в камере не разговаривал. Он казался страшно подавленным и всё время о чём-то мучительно думал. Прижимал к груди сцепленные пальцы рук, иногда с такой силой, что пальцы белели и хрустели в суставах, а священник вздыхал с выражением беспредельного отчаяния: «О, Езус, Матка Боска, цо его робыть, цо робыть?..» Коричневый, как будто насквозь прокопченный «ассур» был совершенно неграмотным и едва говорил по-русски.

Были еще два учителя, обвиняемых в принадлежности к повстанческой организации. Один — уже пожилой школьный преподаватель пения, бывший церковный регент. Другой — молодой еще парень довольно простоватого вида, «выкладав-ший», как он сам выражался, «украинську мову» в сельской семилетке. Иногда учителя вполголоса, но довольно хорошо, пели народные песни. Вряд ли это нарушение тюремного режима осталось незамеченным надзирателями на галерее, но они на него не реагировали, так же как и на негромкие разговоры заключенных. «Общая» действительно была гораздо покладистей, чем «Внутренняя».