Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Итак, возможность решить мучительный вопрос была вполне реальной. Если золотистый свет всё еще горит в окне Олиной комнатки, его луч останется маяком в черноте жизненной ночи ее отца. Если же там нет более этого света…

От этого второго «если» Алексей Дмитриевич мог умолкнуть на полуслове, сникнуть и подолгу сидеть, обхватив голову руками. В такие минуты умолкал и Костя, стараясь не потревожить старшего друга даже неосторожным движением.

Через несколько дней Алексея Дмитриевича вызвали в помещение дежурного по тюремному корпусу.

— Трубников? Прочти это и распишись! — сказал ему угрюмый, давно не бритый человек в черной форме и с двумя шпалами в петлицах.

На тонких слипающихся листах папиросной бумаги было отпечатано обвинительное заключение по группе ФТИ. Это была тенденциозная трактовка ряда показаний, в том числе Ефремова, Гюнтера и Трубникова. Всё здесь сгущалось до крайней степени, искажалось и преувеличивалось. Упоминание о каком-нибудь лопнувшем баллоне превращалось в несостоявшуюся диверсию, неудача опытной конструкции — в запланированное вредительство.

Стало понятным и происхождение пункта 1-а. Один из инженеров института написал на себя, что, находясь в заграничной командировке в качестве приемщика оборудования от иностранной фирмы, всячески затягивал приемку, придираясь к небольшим недоделкам. А делал он это потому-де, что хотел войти в контакт с антикоммунистическими организациями на предмет невозвращения на родину. Искомого контакта он тогда не нашел и на родину вернулся. Потенциальный изменник поведал обо всем этом в порыве безудержного раскаяния. Вскользь инженер упомянул и о том, что затягивать приемку ему помогала требовательность профессора Трубникова, для лаборатории которого предназначалось заказанное оборудование. Отсюда составитель заключения сделал вывод, что Трубников сознательно помогал несостоявшемуся изменнику.

Об этом и о многом другом, что было написано в об-виниловке, Алексей Дмитриевич узнал только сейчас, читая этот документ. И тем не менее, в конце было написано, что во всех перечисленных преступлениях Трубников виновным себя признал, как, впрочем, и все остальные обвиняемые.

Ткалась липкая паутина лжи, окутывающая его всё плотнее. Она составлялась из многих и разных кусков. Но самым прочным был тот, который был сделан на основе его признания. Пауки из НКВД не преминут использовать его для удушения Ирины.

— Быстрей читай, Трубников!

Самым главным и самым существенным для Трубникова в заключении было то, что дело передавалось на рассмотрение Военному Трибуналу.

— А как же я останусь без вас, Алексей Дмитриевич?

В глазах Кости появилась несвойственная ему тоска. Грустил и Трубников. Оба знали, что после суда, независимо от его исхода, арестованных не возвращают в их прежние камеры. Первым вызвали мальчика. Незадолго перед раздачей обеда загремел засов двери. За ней стоял дежурный по корпусу с бумажкой в руках.

— Фролов!

— Есть! — Костя, совсем детским движением, схватился за рукав Алексея Дмитриевича.

— Имя и отчество?

Прежде Костя всегда радовался всяким переменам в однообразной тюремной жизни. И ему нравилось, что у него, как у взрослого, спрашивают это имя-отчество. Но сейчас он весь сжался и ответил не обычным своим звонким, а хриплым петушиным голосом.

— Собирайся, поедешь на суд!

Мальчик стоял растерянно и неподвижно, хотя ждал этого вызова уже давно. Всю горечь и неотвратимую реальность разлуки с Алексеем Дмитриевичем Костя почувствовал только теперь. Он привязался к нему так сильно, как был привязан только к своему отцу. Что-то общее было для него в этих мужчинах при всей их непохожести. Насильственно и грубо его разлучили с родным отцом. Теперь с этим, его заменившим. И тоже, наверное, навсегда. Оба могли еще долго оставаться в этой тюрьме. Но им никогда уже не встретиться ни в ней, ни вообще в гигантском водовороте жизней за тюремными стенами и оградами из колючей проволоки.

— Пошевеливайся, Фролов, не задерживай!

— Иди, Костя. Желаю тебе удачи. — Трубников надел на голову мальчика измятую кепку и положил ему на руку замызганное летнее пальто. Молодой учитель протянул Косте узелок с его вещами.

— Алексей Дмит-ри-е-вич… — губы мальчика дрожали. Он уткнулся лицом в грудь Трубникова и горько заплакал, по-детски захлебываясь слезами.

— Выходи, Фролов!

Волоча пальто, сгорбившись и с трудом отрывая ноги от пола, Костя поплелся к выходу. От слез он плохо видел дорогу и ткнулся плечом в косяк дверного проема. На галерее обернулся и встретился с глазами Трубникова, опять угрюмыми и полными тоски. Через секунду между ними уже была толстая, обитая железом дверь.

— Ирина Николаевна, — Вайсберг обращался к ней подчеркнуто вежливо, официально и сухо. — Прошу вас явиться сегодня к семи часам в малый лекционный зал на собрание.

Спросить, что будет обсуждаться на этом собрании, она не решилась. Личное приглашение скромного технического сотрудника, а теперь еще и жены арестованного, со стороны секретаря партийной организации пугало и настораживало. Это чувство усилилось, когда Вайсберг, что-то, видимо, вспомнив, обернулся от двери библиотечного зала и сказал:

— Может быть, вы будете так добры, что пригласите на это собрание и гражданку Ефремову. У нее теперь нет телефона.

Если Трубникова оставалась еще на работе, то Ефремова была всего лишь женой врага народа. Значит, и ее приглашают на это собрание в таком же качестве. Но зачем? Сердце тревожно сжалось от предчувствия недоброго.

Вайсберг отлично знал имя и отчество Ефремовой, но назвал ее гражданкой. Как постовой милиционер на улице. Знал он и о старой дружбе Ефремовых и Трубниковых и, конечно же, о том, что Ирина и Марья Васильевна сохраняют эту дружбу. Теперь их объединяла еще и инстинктивная общность отверженных. К тому же Марья Васильевна нуждалась, хотя и с недавнего времени, в постоянном уходе и помощи. Из бодрой пожилой женщины она превратилась в беспомощную старуху. И произошло это всего за один последний месяц.

В прокуратуре привыкли к Ефремовой, которая каждые три-четыре дня, выстояв длинную очередь к дежурному, задавала свой постоянный вопрос о муже, и тот, даже не заглядывая в свои ведомости, отвечал: «Все еще находится под следствием, гражданка Ефремова». Он уже запомнил ее фамилию. Но однажды он прочел в толстой книге, разделенной по алфавиту: «Ефремов, Николай Кириллович, 1874 года рождения, сослан без права переписки».

Но ведь ссылают только виновных! А Николай Кириллович ни в чем не виноват. Она знала это точно. Не было в той книге справок никаких сведений о том, куда сослан, по чьему решению и на какой срок. Не все знали, что за формулой «сослан без права переписки» скрывается смертный приговор или гибель в заключении.