Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

А вот что касается третьего типа пометок, то никаких ответов, а тем более дополнительных объяснений давать не полагалось. Всё это вызывало тягостное чувство недоумения у самих работников прокуратуры, хотя они не признавались в этом друг другу даже наедине. Эти пометки гласили: «Сослан без права переписки».

Пытаясь выяснить, что могла означать эта короткая маловразумительная фраза, Корнев изучил все доступные ему документы о типах мест заключения в СССР. Среди них были и «специзоляторы» для особо опасных политических преступников с особым режимом содержания. Предположить, что этот режим мало отличается от тех, которым подвергались в старину узники Бастилии или Шлиссельбурга, было вполне естественно. Но тогда «особо опасным» оказывался каждый пятнадцатый или двадцатый из включенных в список арестованных. А это значило, что их число в одной только здешней области выражается четырехзначной цифрой. Общую же численность погребенных заживо политических преступников в СССР трудно было даже вообразить. Возможно ли практически осуществить такое массовое погребение живых людей? Ведь все «Шлиссельбурга и Петропавловки» царской России едва вмещали какую-то сотню узников!

Пытливого читателя невнятная «книга судеб» поразила еще одной своей подозрительной особенностью: она совершенно не включала сведений о расстрелах политических арестованных или хотя бы о судебных приговорах к высшей мере наказания. Это была совсем уж явная несуразность. Сообщения о приведении таких приговоров в исполнение печатались даже в газетах. И уж подавно в прокуратуре не могли не знать о весьма активной теперь деятельности такого тайного, обычно ночного суда, как Военная Коллегия, особо щедрого на смертные приговоры. Не так уж сильно отличались от нее и Военный трибунал, и Транспортная Коллегия, и Коллегия специального назначения. Выходило, что пометка «сослан без права переписки» является почти откровенной подменой сообщения о действительной судьбе арестованного. Вывод напрашивался сам собой: эта лаконичная фраза — как бы полууставный шифр еще более короткого и совсем уж недвусмысленного «расстрелян». Но почему законная, пусть даже крайне суровая, акция должна скрываться от народа за какими-то шифрами? Некоторые из коллег Корнева пытались объяснить очевидную лживость справочника соображениями гуманности по отношению к родственникам расстрелянных. Пусть их матери и жены не лишаются сразу надежды еще услышать что-нибудь о своих сыновьях и мужьях. Но это звучало не слишком убедительно на фоне широкой пропаганды классовой ненависти и беспощадной расправы не только с самими врагами народа, но и с их ближайшими родственниками. Закон «от первого августа» о репрессиях для таких родственников независимо от их участия в преступлении был издан уже давно. Со стороны тех, кто ссылал в ИТЛ жен, матерей и отцов осужденных, стремление оберегать других таких же жен и матерей от излишних переживаний казалось непоследовательным. Причина невнятности, а нередко и очевидной лживости ответов официального справочника заключалась в чем-то ином. Корнев долго отчаянно сопротивлялся в душе пугающему его выводу: если не все, то очень значительная часть людей, арестованных НКВД, осуждена несправедливо. Этот вывод подтверждала и вычитанная им в «гроссбухе» справка о судьбе его арестованного товарища. Юровский был осужден и уже увезен в какие-то неведомые дали на целых двенадцать лет. Значит, судили его не за единоличную контрреволюционную агитацию, за которую больше семи лет срока не полагалось, а за принадлежность к какой-нибудь тайной организации.

Но ни в какой организации Андрей не состоял, за это Корнев мог бы поручиться собственной головой.

Но если это так, то всякий честный человек, особенно юрист, узнав об этом, должен поднять тревогу, бить в набат! Беззаконие в СССР, да еще при ныне действующей Конституции, может иметь только местный, локальный характер. Управу на него всегда можно найти, если, конечно, проявить достаточную гражданскую смелость, в республиканских, а если нужно, то и в центральных органах советского правосудия.

Но что если нарушения законности носят не частный разрозненный характер и являются проявлением не обычного «перегиба», усердием не по разуму, а организованной контрреволюцией? Было очень похоже, что вредители свили свое гнездо в самом здешнем управлении НКВД. Прикрываясь секретностью, будто бы необходимой при борьбе с тайной контрреволюцией, они компрометируют советскую законность и истребляют нужных стране людей. При своих нынешних чрезвычайных полномочиях областное Управление грозного Наркомата могло так же запугать и подчинить себе суды по политическим делам, как запугало и подчинило здешние органы прокуратуры.

Подозрение было ужасным и в другое время могло бы показаться неправдоподобным, почти кощунственным. Но сейчас и сам Сталин, и его верный нарком внутренних дел Ежов с его заместителями, и генеральный прокурор Союза — все призывали к бдительности, недоверию к авторитетам, кроме, конечно, авторитета Вождя, недоверию к самому безукоризненному революционному прошлому и даже к самому инквизиторскому усердию в борьбе с той же контрреволюцией. Враги народа нынешней формации выработали в себе дьявольское коварство, изобретательность и хитрость. Нет ничего немыслимого и жестокого, что бы они не могли использовать в своей отчаянной борьбе с генеральной линией Партии.

Однако самая беспощадная борьба с внутренними врагами, в тысячный раз повторял себе молодой юрист, ни в малейшей степени не должна допускать отступлений от законности. Законностью же, по крайней мере в здешней области, по-видимому, и не пахло. Об этом говорила атмосфера трусливого соглашательства, царившая в ее главной прокуратуре, невнятные ответы «гроссбуха», ходившие по городу темные слухи. Содействовать восстановлению законности, вывести на чистую воду контрреволюционеров из местного управления НКВД, буде они там засели, было бы делом чести юриста и доблести подлинного Гражданина. Но для этого надо располагать неопровержимыми фактами и прямыми уликами, а как и где их добыть?

Для работника прокуратуры самым прямым путем их получения было бы посещение политических тюрем, где содержатся жертвы предполагаемого беззакония. Но для проникновения в эти тюрьмы нужен какой-то неотразимый предлог. Надо было помнить, кроме того, что если в местном Управлении хозяйничают враги, то первое же посещение прокурором их владений может стать для него и последним. Особенно если он сразу же не добудет там компрометирующего их материала, достаточного для обращения в вышестоящие органы. Это и был тот случай, когда выполнение служебного долга было связано с риском, требующим гражданского мужества. Однако повода для проявления такого мужества пока не было, политические тюрьмы молчали. Корнев давно уже не верил в то объяснение этого молчания, которое получил в первые дни своей работы здесь. Скорее оно было лишним подтверждением творящихся вокруг беззаконий. Но если право кого-нибудь из арестованных писать жалобы и заявления в установленные инстанции каким-то образом нарушается администрацией тюрем, то прокурор по надзору за ними обязан был пресечь это нарушение и поставить вопрос об ответственности виновных. Установление уже одного подобного факта дало бы ему в руки оружие для борьбы с местными нарушителями законности. Но не станешь же просто проситься на экскурсию в политическую тюрьму! Такая экскурсия ничего не даст, а назойливого прокурора, скорее всего, под каким-нибудь предлогом отстранят от должности. Надо было терпеть и ждать подходящего случая.