Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Это было оскорбительное подозрение. Но и его надо было стерпеть. Да и относилось оно, собственно, не к Корневу, а к тем, кто мог устроить такую провокацию и кого сам молодой прокурор подозревал в еще более тяжких нарушениях законности.

— Я же предъявил вам свое удостоверение.

— Следственный отдел здешнего управления НКВД может еще и не такую липу состряпать…

Высказывая столь неуважительное отношение к органу, от которого он находился в полной зависимости, включая саму жизнь, Степняк доказывал этим, что он и теперь оставался таким же решительным и смелым человеком, которым прослыл в Гражданскую. А вот сообщить провокатору какую-то свою тайну он боялся или не хотел. Значит, это было нечто действительно важное, ради чего можно было спрятать в карман мелкое чиновничье самолюбие. И не следовало ограничиваться тем результатом, который дало уже сегодняшнее посещение Корневым Центральной тюрьмы, — установлением факта непредоставления арестованным письменных принадлежностей для написания заявлений. Правда, покамест только в отношении одного этого заключенного.

— Может быть, ваше недоверие ко мне рассеет вот этот документ? — Степняк рассматривал партбилет Корнева так же пристально, как в начале его визита прокурорское удостоверение. Чтобы быть поближе к свету, он встал со своей койки и вышел на середину камеры. На этот раз мысль о «липе» у него, видимо, не возникла. По мере того как страница за страницей он изучал документ, глаза заключенного теплели, и когда он возвращал его Корневу, то, видимо, непроизвольно, по привычке старого партийца, обращался к нему уже на «ты».

— Значит, ты, хлопец, в Юридическом учился! — это он, конечно, установил по названию партийной организации, выдавшей билет. — Закончил?

— Закончил. В этом году…

Корнев мог бы, конечно, напомнить Степняку, что тут происходит разговор не двух партийцев — старого, причем бывшего, и молодого, а прокурора и арестованного. Но он, конечно, этого не сделал. Формально недопустимая фамильярность бывшего партийного руководителя означала, что ряженым из местного управления НКВД он своего гостя уже не считает. Подделать партийный билет он, по-видимому, не считал способным даже это учреждение. А высшее образование его молодцам, выполняющим грязные поручения, вроде бы ни к чему.

Степняк не вернулся на койку, а ковылял по камере, время от времени бросая на Корнева хмурые взгляды исподлобья. Однако в этих взглядах чувствовалась уже не подозрительность, а вопрос, хотя и мучительный, — можно ли быть вполне откровенным с этим хлопцем, сильно смахивающим на школяра из старших классов? Что он думает именно об этом, говорило замечание Степняка, когда Корнев сказал, что в прокуроры он был произведен прямо по вузовской разнарядке.

— Так, так… хорошо, значит и в прокуратуре здешние «органы» поработали, раз на такие должности таких как ты зеленых назначают…

Снова было задето НКВД, но одновременно и самое чувствительное место души Корнева. Сколько он терпел от этой своей молодости! Точнее, моложавости. И как бы он хотел стать поскорее этаким «думным дьяком», поседелым в приказах и равнодушно, как из пушкинской поэмы, внимающим «добру и злу»! Впрочем, нет. Равнодушным быть Корнев не хотел бы. Однако избыток чувств прокурор, и вообще юрист, обязан в себе подавлять. Не излишней ли, например, является острая жалость, которую он испытывает сейчас к этому измученному физически и нравственно человеку, топчущемуся перед ним на пятачке цементного пола? Ведь при всех его заслугах перед революцией в прошлом, сейчас, возможно, он перед ней в чем-то виноват. По причине недопонимания, например, всей глубины сталинской политики. А если не виноват? Тогда трудно даже вообразить себе всю глубину душевных терзаний, которые он должен испытывать. Нет, не только равнодушие, но даже напускная чиновничья сухость, тут не годились.

Боль и физическая слабость быстро обессилили заключенного. Через две минуты метания по камере свист и клокотание в его груди стали особенно громкими. Степняк закашлялся и, подойдя к параше в углу, стал сплевывать в нее какие-то темно-красные сгустки. Это было хорошо видно даже при тусклом освещении камеры. Причиной кровохарканья мог быть туберкулез в далеко зашедшей стадии. Но этим начальник тюрьмы обязательно воспользовался бы, чтобы отговорить прокурора посетить заключенного. Да и врачи предоставили бы ему право лежания на койке и днем. Корнев наблюдал, несомненно, результат зверского избиения арестованного, что является одним из самых тяжелых служебных преступлений. И до виновников этого преступления он, как прокурор, обязан добраться! И не обязательно по чисто «прокурорским» путям.

— Иван Степанович!

Степняк, уже отошедший от параши и тяжело дышавший, прижимая к груди теперь обе руки, поднял глаза на официального посетителя с выражением удивления. Возможно, что со дня ареста его ни разу по имени-отчеству никто не называл.

— Иван Степанович! Помните, вы у нас на юбилее Юридического с речью выступали?

Степняк наморщил лоб, что-то припоминая:

— Да, был я тогда у вас… а что?

— Вы тогда сказали, что советская законность является частью великой большевистской Правды. И что мы, будущие юристы, обязаны бороться за эту Правду, не щадя своих сил. Я вас слушал очень внимательно и понял эти слова не просто как красивую фразу…

— И правильно понял… Да только одного понимания мало. Мы за нее, за рабоче-крестьянскую Правду, с беляками рубились, в таких же вот казематах сидели, под расстрел, на виселицы шли…

— А сейчас вы разве считаете, что борьба за советскую законность не связана с трудностями или опасностью?

Степняк как-то по-новому взглянул на Корнева:

— Хлопец, ты, кажется, неглупый… а раз неглупый и пришел сюда, значит, что еще и честный и не трус… Может, ты и вправду такой, который мне нужен? — он рассуждал вслух, потирая седую щетину на щеках и пристально глядя на какую-то точку на полу. Потом опять поднял глаза на Корнева — Ты, часом, не женатый? — Корнев ответил, что нет.

— Батько, мать живы?

— Нет, померли…

Степняк, видимо, уже окончательно решил в чем-то довериться Корневу.

— Тогда послушай, хлопец, что я тебе расскажу… Только вперед посмотри, что со мной НКВД сделало. Да глаза-то особенно не вытаращивай! Лучше будет, если тот, за дверью, не будет об этом знать… — Он отступил в угол за дверью и стащил с себя грязную, заскорузлую рубашку. Голый до пояса, Степняк показался Корневу еще более худым, чем он думал. Ребра и ключицы как-то кричаще выпирали под сухой желтой кожей. Но не они, конечно, вызвали у него желание зажмуриться или отвернуться.

Корнев уже понимал, конечно, что сейчас ему будут показаны следы жестоких избиений. Но никогда еще не видевший ничего подобного, он не ожидал, что они произведут на него такое тяжкое, неприятное, отталкивающее впечатление. Грудь, спина и плечи заключенного были почти сплошь покрыты рубцами и кровоподтеками. Они были разного цвета — йодного, синего, фиолетового. Это говорило об их разном возрасте. Арестованного избивали многократно, по-видимому, систематически. Поморщившись от боли, он нажал пальцами на то место в боку, к которому почти постоянно держал прижатой ладонь. Было неприятно видеть, как концы двух сломанных ребер, расходясь, острыми буграми выпирают из-под кожи. Степняк поставил ногу на койку и до колена приподнял штанину. Голень была покрыта глубокими ссадинами, нанесенными, наверное, носками тяжелых ботинок или сапог. Одни из этих ссадин почти присохли, другие были относительно свежими. С трудом снова натянув рубашку, избитый устало опустился на койку вблизи того места, на котором сидел Корнев.