Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Такие-то дела, хлопче… Видел, наверно, чем я харкаю? Моча у меня тоже красная. Так меня в революцию куркули один раз за большевистскую агитацию отмолотили. Только я тогда молодой был, отдышался. А теперь, особенно если добавят, уже не оправлюсь. Да оно, наверно, и ни к чему…

— И за что же это они вас? — тихо спросил Корнев.

— Не «за что», хлопче, а «почему?» — поправил Степняк. — Характер у меня, видишь ты, непокладистый. Не хочу ни себе, ни другим невинным людям смертного приговора подписывать. А этого-то от меня и добиваются тайные фашисты из здешнего энкавэдэ…

«Тайные фашисты из НКВД»! Арестованный вслух и своим именем назвал то, что прокурор Корнев, еще не имея прямых доказательств, смутно подозревал. Слово «фашисты» предопределяло и характер преступлений, в которых старый большевик обвинял, видимо, местные органы госбезопасности. Вряд ли он имел в виду просто должностную распущенность, вызванную фактической бесконтрольностью деятельности местных чекистов.

Степняк говорил хриплым шепотом, прижимая к груди уже не ладони, а гневно сжатые кулаки. Наверное, для того, чтобы подавить в себе этот гнев и немного собраться с мыслями, он умолк на минуту. Затем заговорил снова.

В областной прокуратуре, небось, и не ведают, а может, только делают вид, что не ведают о делах, творящихся в здешнем областном управлении НКВД. Его внутренняя тюрьма и следственный корпус превращены в огромный застенок, в котором тысячи ни в чем не повинных людей подвергаются таким вот избиениям, пыткам голодом, бессонницей, страшной скученностью в камерах. И все это с целью получить от них ложные показания на себя и на других. Честных советских людей обвиняют в преступлениях, которые тем и не снились. А добившись признания в этих преступлениях, замаскировавшиеся враги передают их дела в свирепые беспощадные суды, действующие по указке того же НКВД. Там невиновных, причем без права обжалования, приговаривают к смерти или бесконечным срокам заключения. Особенно жестоко «фашисты» из областного Управления и их подручные расправляются со старыми членами партии. В здешней области они истребили почти все партийное руководство, революционное прошлое которого восходит ко времени Ленина. От первого секретаря обкома до секретаря партячейки сколько-нибудь крупного предприятия. Он, Степняк, кажется, последний из членов областного Комитета, кто до сих пор еще остается в живых. Это потому, наверно, что он оказался упрямее большинства остальных стареющих партийцев и не подписал своего согласия с возведенными на него обвинениями. Например, с тем, что в Германскую он был в партизанских подразделениях тайным агентом Петлюры. Просто же пристрелить свою жертву, не добившись от нее признания в выдуманных преступлениях, здешние фашисты не могут. Самооклеветание невинных людей нужно им, вероятно, для отчета перед вышестоящими органами и введения их в заблуждение. Смотрите, мол, какие мы бдительные и как лихо истребляем в своем дому крамолу! Разоблачения они, видимо, боятся и стараются, чтобы все происходило «по закону». Палачам из областного Управления ничего не стоит, конечно, забить упрямого подследственного до смерти. Но это для них нежелательное «ЧП». Поэтому таких «ставят на консервацию», вот как его, например. Надеются, что человек с отбитыми внутренностями долго не протянет, особенно без врачебной помощи. А умрет он в тюрьме, конечно, от «сердечной недостаточности» или еще от чего-нибудь в этом роде… Если же окажется слишком живучим, то допросы с пристрастием можно и возобновить… В отношении арестованных того ранга, к которому принадлежит бывший член обкома, это делается довольно быстро. Содержать таких положено отдельно от всего прочего тюремного народа.

Выделение же одиночек при нынешней перегруженности тюрем — дело крайне трудное. Особенно трудное оно во внутренней тюрьме, судя по тому, что Степняка перевели в одну из одиночек Центральной. И вряд ли ему позволят слишком долго занимать столь шикарную жилплощадь.

Но дело не в нем. Действия маскирующихся под суровых чекистов врагов народа из местного областного управления НКВД слишком четко организованы, чтобы быть результатом просто грубой ошибки. Они, безусловно, заранее продуманы. Это особо коварный вид вредительства, о возможности которого постоянно предупреждает Сталин. Вредители из НКВД не ломают станков, не поджигают заводских зданий, не перекармливают слишком сочной травой колхозный скот. Но они дезорганизуют и обезглавливают промышленность и сельское хозяйство, подменяя преданных пролетарской революции старых партийных руководителей молодыми карьеристами и крикунами, а знающих честных специалистов — неучами и темнилами. Чинимое в местных органах НКВД беззаконие не остается, конечно, до конца тайным. Глухие слухи о нем проникают в народ и подрывают его веру в советскую законность. Нанесенный этими органами вред выходит за пределы здешней области, если учесть ее общегосударственное значение. Поэтому искать управы на зарвавшихся, но облеченных громадной властью вредителей следует в центральных партийных и правительственных органах. Полумеры тут недействительны, да и попросту опасны.

— Слушай меня, хлопец… Не о себе хлопочу, мне все равно крышка. За наше революционное дело душа болит… Если ты вправду настоящий большевик, не трус и честный советский юрист, сегодня же отправляйся в Москву. Добейся приема у Сталина. А не сможешь добиться этого приема, ступай к кому-нибудь из членов Политбюро — Ежову, Ворошилову, Молотову… Доложи им, что тут истребляют цвет Партии, десятки тысяч честных советских людей. Да не зевай, гляди, не тяни с этим. А то оглянуться не успеешь, как сам окажешься в такой же кутузке.

Корнев слушал прерывистый шепот заключенного, стараясь вникнуть в каждое его слово. Все, что говорил этот человек, самым поразительным образом совпадало с тем, что думал он сам. И он верил Степняку уже почти безусловно. Устами этого мученика контрреволюционной неправды говорила как будто сама гражданская совесть молодого юриста, советского гражданина и члена большевистской партии. Если бы Корнев не был воспитан в духе атеизма и пренебрежения ко всяческим суевериям, он, возможно, подумал бы о некоем Провидении, приведшем его в полутемную одиночку Центральной. Но это сделала цепь хотя и маловероятных, но вполне естественных событий, подтвердивших старый принцип — все тайное неизбежно становится явным. В особенности верен этот принцип в отношении государственных преступлений того масштаба, который он сейчас выявил. И он даст организаторам этих преступлений бой, в благоприятном исходе которого Корнев почти не сомневался. Любая контрреволюция в СССР может нести только местный, локальный характер. Для ликвидации очага той, которая окопалась в здешнем Управлении НКВД, нет, по-видимому, особой необходимости беспокоить самого Генерального секретаря, как это советует Степняк. В Советском Союзе, как и во всякой конституционной стране, есть орган, облеченный достаточной властью для пресечения любых нарушений законности. И наказания виновных в этом людей, какое бы высокое положение они ни занимали. Этот орган — Главная прокуратура Союза. Во главе ее стоит человек, обладающий кроме власти еще и непререкаемым, общепризнанным авторитетом. К нему-то и обратится Корнев. В известном смысле верховный прокурор — его коллега по профессии. И он, наверное, не откажется его принять, несмотря на всю свою занятость. И уж конечно, лучше всякого другого поймет и оценит всю важность донесения работника провинциальной прокуратуры, специально для этого к нему приехавшего.