Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

История судит не за методы и цели политической игры, а за проигрыш в ней. Вероятно, это был главный вывод, сделанный молодым меньшевиком. А из него следовал другой, касающийся уже личной судьбы самого наблюдателя: если не хочешь со своим пронзительным умом и высокой образованностью без остатка раствориться в политическом небытии, ступай на поклон к большевикам и обещай служить им с той верностью, на которую способны только ренегаты!

Большевики, несомненно, тоже знали эту особенность перебежчиков. Но их недоверие к интеллигентам вообще, а тем более к бывшим инакомыслящим, да еще чуждого классового происхождения, уже тогда являлось одним из краеугольных камней их партийной политики. Нужда, однако, способна заставить поступиться даже политическими принципами. А она в те годы была на образованные кадры чрезвычайно острой. Чуть не вся русская интеллигенция или погибла в вихрях гражданской войны, или оказалась в эмиграции. Раскаявшийся меньшевик Вышинский в 1920 году был принят в члены ВКП(б).

А вот уверовал ли он в ленинское толкование Марксовой «перманентной» революции или только прикинулся уверовавшим, остается неизвестным. По Марксу непрерывное политическое и идеологическое насилие над непролетарскими элементами, составляющее суть такой революции, может привести к успеху только в том случае, если осуществляющий это насилие рабочий класс сам достиг уже известной степени развития. По Ленину это необязательно. И классовое насилие, если оно проводится достаточно последовательно и на протяжении жизни целого поколения, а то и двух, способно преодолеть даже первоначальное несоответствие производительных сил страны той сверхпрогрессивной общественной формации, которая объявлена в этой стране официально доминирующей. Именно так и обстояло дело в Советской России, унаследовавшей от России царской слаборазвитую промышленность, к тому же разрушенную войной, и малокультурный рабочий класс.

Вряд ли с молодых ногтей изучавший марксизм, да еще с позиций критического к нему отношения, Вышинский не знал настоятельного предупреждения основоположника этого учения о том, что в случае, если пролетарская диктатура возникает исторически преждевременно, возможно ее перерождение в диктатуру единоличную. А это означает возникновение культа непререкаемых вождей, подобострастных сословных иерархий, в которых главными считаются не деловые качества составляющих эту иерархию чиновников, а их угодливость и преданность вышестоящим по служебной лестнице. Не прошедшие школы буржуазной демократии, народные массы будут в таких условиях все больше скатываться в глубины политического инфантилизма. Знал Вышинский, конечно, и опасения Ленина о возможной судьбе им же изобретенного «демократического централизма». После его смерти эта система могла легко переродиться в централизм бюрократический.

Возможно даже, что вероятность всех этих перерождений большевистской революции не только не удерживала бывшего поборника демократических свобод от становления на путь служения откровенному политическому насилию, но даже способствовала ему. Как показало будущее, Вышинский принадлежал к той же породе людей, что и Жозеф Фуше [19] Фуше (Fouche) Жозеф (1759–1820) — французский политический и государственный деятель. Голосовал за казнь Людовика XVI. При Наполеоне стал министром полиции и создал систему политической разведки и шпионажа. Вступил в тайные переговоры с Великобританией и уличенный в двойной игре был уволен. После поражения Наполеона поддерживал Бурбонов, в период «Ста дней» снова перешел на сторону Наполеона и опять занял пост министра полиции. Затем снова предал Наполеона, после чего был опять назначен министром полиции. , например. А такие люди не хуже, а лучше других понимают, что путь к тирании часто пролегает через революцию. Тирания же — сила, а силе надо служить. И не так уж важно, как назовут тебя твои современники, а может быть и потомки, новым Фуше или просто «Иудушкой-Вышинским», как звали генерального прокурора СССР многие из жертв Тридцать Седьмого года.

Однако первоначальное его восхождение по ступенькам служебной иерархии было явно нелегким, довольно медленным и совсем не прямым. Видимо, не очень помогало даже торжественное отречение от своих прежних политических заблуждений. В первые годы после вступления в победившую партию Вышинский занимал сначала должности, означавшие больше ее доверие к его профессиональной подготовке, чем доверие политическое, — преподаватель Московского университета, декан экономического факультета института имени Плеханова. Но затем большевик-неофит уже прокурор уголовной коллегии Верховного Суда. В середине 20-х годов чисто юридическая стезя снова прерывается его ректорством в МГУ и членством в коллегии Наркомпроса. И только в начале 30-х профессор Вышинский снова возвращается к практической работе, причем на самый крутой ее участок. Он — главный прокурор Российской Федерации, заместитель наркома юстиции РСФСР, а с 1935 года — генеральный прокурор Союза, сменивший на этом посту врага народа Крыленко.

Вряд ли, однако, послужной список Вышинского способен сам по себе пролить свет на его подлинную роль во многом, что касалось борьбы с инакомыслящими и классово чуждыми. Точнее, с их истреблением. Находились люди, утверждавшие, что это он разработал способы организации в Советском Союзе того единственного в своем роде типа политических судебных процессов, которые, начиная с двадцатых годов, все более смахивали на хорошо отрепетированные спектакли. Одни из участников этих спектаклей произносили грозные обвинительные речи и выносили свирепые приговоры, другие почти неизменно соглашались с обвинением и каялись в содеянных преступлениях. Иногда они просили о снисхождении и пощаде, чаще — нет, но не получали их никогда. Случаев оправдания подсудимых на политических процессах советская судебная практика не знала ни тогда, ни позже.

В пользу гипотезы о том, что высокоученый юрист Вышинский, прежде чем стать Великим Инквизитором «государства Сталина» по должности, был в этом государстве фактически главным инквизитором уже давно, говорит многое. И не только его быстрое возвышение после дела «Метро-Виккерс». Уж очень ко времени, как раз к началу знаменитой «ежовщины» тридцатых годов, поспела его новая передовая правовая теория, являвшаяся по существу возрождением самых диких средневековых взглядов на методы следствия по делам о государственных преступлениях и судопроизводства по таким делам. Вряд ли эта теория возникла в отрыве от соответствующей практики. Вышинский не был возведен партийной пропагандой в ранг «друга и соратника» Сталина. Но он был, несомненно, его постоянным консультантом по вопросам, требующим особой ловкости по части изобретения казуистических догм, оправдывающих свирепую инквизиционную практику НКВД. Иезуитский склад мышления Вышинского, его умение играть на слабых сторонах человеческой психики — страхе, надежде, склонности к предательству, простоватой доверчивости, были, вероятно, главными качествами, сделавшими его главой советской дипломатии ее первых послевоенных лет. Фактически «первый среди вторых» в правительстве СССР последних лет жизни Сталина, бывший меньшевик, кажется единственный, удостоенный этой чести, состоял также в большевистском ЦК. Но самым бесспорным доказательством незаменимости Вышинского является то, что он пережил своего хозяина. Большевистский диктатор не позволял этого никому, кто исчерпал себя как ближайший советник или исполнитель его воли. Особенно когда дело шло о темных сторонах государственной и партийной политики. Примеров тому множество. И судьба «сталинского наркома» Ежова — не первый среди них и не последний.