Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

Позади детей замерли взрослые, многие плачут, не скрывая слез, все немного голодны, измучены. На какое-то время в зале воцаряется полная тишина.

Затем – взрыв аплодисментов! Зажигается свет. Юные артисты выходят на поклон, зрители возбужденно переговариваются, на лицах мелькают улыбки.

В конце зала Корчак подходит к Стефе, он хлопает изо всех сил.

– Вот бы всегда так стоять здесь и хлопать, Стефа. Только пусть пьеса будет другая, та, которую мы выберем сами.

Черняков опоздал и подходит к Корчаку, извиняясь и присоединяясь к аплодисментам.

– Жаль, что я пропустил, – тихо говорит он Корчаку, – но меня весь день осаждали. Все хотят знать одно и то же. Все спрашивают: правда ли это? Правда ли, что уже готовы поезда для депортации? Правда ли, что нас отправят на восток, в Россию?

– А нас и в самом деле отправят?

– Комиссар Ауэрсвальд уверяет меня, что нет. А не далее как вчера ко мне пришли два немца и сделали очень крупный заказ на сапоги. Ну разве стали бы они заказывать, если гетто собираются ликвидировать? Немцам остро не хватает рабочей силы. Без варшавских евреев им не обойтись, вот единственный вывод, который подсказывает здравый смысл.

– А вот наша молодежь уверена, что нацисты хотят ликвидировать гетто, и даже хуже.

– Да, они снова приходили ко мне. Ох уж эти молодежные движения со своими воинственными идеями. – Он бросает взгляд на Ицхака, который беседует с Мишей. – Вооруженное сопротивление было бы безумием. И навлекло бы беду на всех нас. Я, наоборот, стараюсь смягчить ситуацию, действовать тонко, как раз сейчас веду переговоры, чтобы освободить из тюрьмы побольше людей. Их можно устроить в трудовой лагерь, совсем недалеко, в Треблинке. Понимаешь, немцам нужны люди для работы, а что касается ликвидации целого гетто…

– Думаю, теперь все евреи стали частью гигантской военной машины Германии, – говорит Корчак. – Теперь мы не люди, а товар. Ни к чему позволять нам нежиться на пляжах, дремать или играть в бридж. Только обувь, одежда, инструменты, немного еды для работы – вот все, что нам полагается. Наши руки и ноги нужны лишь для того, чтобы немецкая машина работала.

Черняков печально кивает.

– Но как бы там ни было, о детях я позабочусь. Эти малыши увидят будущее. Для этого я сделаю все. А теперь у меня встреча с кинооператорами, которых прислали немцы. Они натащили в мой кабинет всякой всячины из синагоги – коврики, картины, свечу-менору, от которой весь мой стол залит воском. Они, видите ли, считают, что мой кабинет выглядит недостаточно еврейским. Им неинтересно снимать детские дома и бесплатные столовые. Они хотят снимать только богатых женщин рядом с голодными нищими. А теперь собираются устроить бал, чтобы показать, как мы здесь, в гетто, наслаждаемся жизнью. Нам приказали обеспечить это мероприятие провизией и найти женщин в длинных вечерних платьях, а я должен быть почетным гостем. Ну уж нет, участвовать в этом я не буду.

Позже, когда дети устраиваются спать, Корчак идет по проходам и останавливается у кровати Аронека.

Насупленный Аронек сидит, обхватив руками колени, и раскачивается из стороны в сторону.

Он бросает взгляд на доктора, присевшего рядом в темноте.

– Вы боитесь смерти, пан доктор?

– Ничто не умирает. И наше тело тоже, просто оно продолжает жить по-другому, те же атомы в новой форме. Может, это будет цветок, а может, птица. И я верю, что Бог любит нас, а эта любовь никогда не умирает.

Аронек сжимает губы и задумывается. Он кивает.

– И моя мама любила меня, – хрипло говорит он.

– Конечно, любила, Аронек.

– А если бы у меня был отец, он был бы такой же, как вы, пан доктор.

Несмотря на официальные заявления Чернякова, слухи о депортации не перестают бродить по гетто. Правда ли, что уже подготовлены поезда, чтобы увезти шестьдесят тысяч человек на строительство укреплений или нового трудового лагеря? Правда ли, что, если у человека есть справка о том, что в гетто у него есть работа, его не заберут?

Черняков просыпается в понедельник, этой ночью он почти не спал. Первым делом он приказывает водителю ехать на улицу Шуха в штаб-квартиру гестапо, нужно попытаться выяснить, что происходит. Он привык к нацистским методам общения, то есть к постоянной лжи, хотя если расспросить побольше разных начальников, то из их уклончивых ответов более-менее сложится картина реальной ситуации.

Евреям теперь запрещено находиться на улице Шуха. Черняков вылезает из машины и с опаской проходит мимо часовых в здание гестапо. Внутри он направляется в отдел, отвечающий за гетто, и его проводят в кабинет офицера СС Менде. В галстуке-бабочке и отглаженном костюме, с ровным треугольником белого носового платка, торчащим над верхним карманом, Черняков стоит, как того требуют правила, на почтительном расстоянии от стола Менде. Боль в голове нарастает и давит изнутри на широкий лоб.

– Господин Менде, в гетто паника, ходят какие-то дикие слухи о депортации. Нельзя ли узнать, имеется ли для них основание, действительно ли еврейский квартал будет сегодня очищен?

У хорошо сложенного, высокого Менде кроткое лицо человека, который и мухи не обидит. Его белые перчатки аккуратно лежат на столе рядом с альбомом марок.

– Уверяю вас, я ничего не слышал, – спокойно отвечает он и обращается к лейтенанту СС Брандту, угрюмому толстому человеку, который сидит в кресле и чистит ногти:

– А вы что-нибудь слышали об этом?

Брандт хмурится и качает головой.

Менде кивает головой, давая понять, что Черняков может быть свободен, но Черняков не уходит.

– А в будущем такое возможно, герр Менде?

– Повторяю. Нам ничего не известно о подобном плане.

Черняков идет дальше по коридору к начальнику управления по делам гетто комиссару Бому.

– Верно ли, что депортация должна начаться сегодня вечером, в семь тридцать? – спрашивает Черняков.

Бом тоже изображает удивление:

– Могу вас заверить, что, если бы все обстояло именно так, я бы непременно об этом знал. Спросите Хохмана из политического отдела, может, он что-нибудь слышал.

К Хохману его не пускают, но его заместитель также удивлен, узнав о слухах.

– Полная чушь! С разрешения гестапо можете через полицию порядка сделать официальное заявление о том, что любые подобные слухи беспочвенны.

Черняков тем не менее все еще не удовлетворен ответами. Истекая потом под своим безупречным костюмом, он велит шоферу ехать ко дворцу Брюля на площади Адольфа Гитлера, чтобы поговорить с комиссаром по делам евреев в Варшаве. Комиссар Ауэрсвальд также заверяет Чернякова, что слухи совершенно абсурдны. Однако у него есть хорошие новости. Детям из тюрьмы разрешат переехать в дом, который Черняков обустраивает для них в гетто.