Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

Что, если немцы решат перебросить туда и рабочую бригаду Миши и он уже больше не вернется, даже чтобы попрощаться? Она кружит по кварталу, не вполне понимая, где она и что теперь делать.

Затем вдруг будто что-то щелкает у нее в голове. Нельзя распускаться, нельзя паниковать. Нужно достать разрешение на работу для родителей. Она бросается бежать, не зная куда.

Поздно вечером, когда Миша и мальчики подходят к воротам у сада Красинских, в гетто царит суматоха, все бегают туда-сюда, вокруг объявлений, вывешенных гестапо, собираются люди, шумят, в толпе раздаются возгласы недоверия.

– Нас отправляют в трудовые лагеря, – говорит ему какая-то женщина. – Но что это значит?

– Там сказано, что нужно взять семь фунтов багажа и еды на три дня, это хороший знак, – отвечает другая женщина.

Уж не об этом ли предупреждал Ицхак? Миша подходит ближе, чтобы прочитать объявление. Все, у кого есть разрешение на работу, и члены их семей будут освобождены от лагерей. У него есть разрешение, так что София будет в безопасности. А Кристина работает в кафе. А как же остальные?

Мимо проезжает телега, на которой везут больных и пожилых пациентов прямо в больничных халатах, некоторые из них плачут, кто-то стонет от боли. Миша кричит мальчикам, чтобы шли в приют без него, а он придет позже, и бежит к Софии. Нужно найти способ оформить разрешения на работу для ее родителей.

На улицах смятение, озабоченные люди мечутся в поисках разрешений на любую работу. Миша проходит мимо длинных очередей людей с напряженными лицами, осаждающих недавно открывшиеся фабрики.

София встречает его у двери. Марьянек испуганно вцепился ей в юбку, чувствуя, что в доме творится неладное.

– Ты видел объявления? – говорит она. – Теперь и у нас началось.

– Ты моя жена, а у меня разрешение на работу, так что тебя это не затронет. А у Кристины должна быть справка из Татьяниного кафе, а у твоих родителей…

– Родители стоят в очереди на новую обувную фабрику, но сумеют ли устроиться? – Она подходит к окну и смотрит на бурлящую улицу. – Такой ужас. Как ты думаешь, есть ли у них хоть какой-то шанс?

– Будем надеяться. Я сейчас побегу в приют, посмотрю, все ли в порядке, вернусь позже или забегу с утра перед работой.

– Да, тебе пора, – говорит она, ее глаза полны тревоги, она смотрит на него не отрываясь. Он берет ее руку и прижимает к губам сжатый кулак. София, тихо всхлипнув, приникает к его груди, Миша обнимает ее. Марьянек недоуменно смотрит на них и хмурится.

Стоит Мише выйти за дверь, он заливается слезами.

Вскоре приходит господин Розенталь.

– Завтра. Я обязательно найду что-нибудь завтра. Но мне нужно немного отдышаться.

Он садится за стол, опираясь на него рукой, расстегивает рубашку так, что становится видна его майка грязно-белого оттенка. Часто и прерывисто дышит, пока бледность наконец не сходит с его лица.

София дает ему стакан воды и не спускает с него глаз, пока варит картофель, его они едят всю неделю. Без масла, но хотя бы есть соль.

Немного погодя возвращается госпожа Розенталь.

– Ничего не вышло. Когда подошла моя очередь, они закрылись, все толкались и кричали как сумасшедшие. И все это происходит в двадцатом веке. Но если у вас есть деньги сунуть кому надо, тогда другое дело. К концу сегодняшнего дня кое-кто сильно разбогатеет.

Как вихрь, врывается Кристина, видно, что она всю дорогу неслась сломя голову. Волосы выбились из прически, на потном и разгоряченном лице облегчение и торжество.

– Ну все, мама, ты теперь щеточница, будешь работать на фабрике на Светожерской. Я получила разрешение через одного человека в кафе, обошлось недешево, но зато теперь вы свободны. Ведь если оно есть у мамы, то и папа освобождается от депортации.

– Какая же ты умница, Кристина. – Госпожа Розенталь читает бумагу, встревоженно спрашивает:

– Но что я должна делать?

– Ходить на фабрику каждый день, – говорит Кристина, – и если у них будут материалы, можешь даже делать щетки.

Она поворачивается к Софии:

– Но что будет с Корчаком и детьми?

Вернувшийся домой поздно вечером Корчак уверяет Мишу, что приют не тронут.

– Посуди сам, ну какой прок от детей в трудовом лагере? В этом нет никакого смысла. Вообще никакого. А если понадобится, зарегистрирую всех как швей и портных. После Стефиных уроков даже я могу починить носки.

В пять часов вечера Черняков получает сообщение от начальника полиции, что на Умшлагплац есть необходимые шесть тысяч человек. Черняков слышит знакомый звук сапог по лестнице. Хофле заехал сообщить, что, поскольку квота выполнена, жену Чернякова расстреливать не будут.

Однако завтра – другое дело. Квота будет выше: к месту отправки должны явиться девять тысяч человек.

На следующий день Черняков просыпается, и тут же на него наваливаются страх, тревога, тяжелые мысли о предстоящем. Он ломает голову, как уберечь от тотальной облавы на рабочую силу как можно больше людей.

Он спешит к своей машине, единственной еврейской машине в гетто, – но ее нет.

– Ее забрали гестаповцы, – говорит водитель. – Могу подать вам рикшу.

Черняков с трудом втискивает свое грузное тело в узкое сиденье впереди трехколесного велосипеда и просит водителя отвезти его на Желязну к современному многоэтажному дому номер 103, который накануне люблинские гестаповцы реквизировали под штаб-квартиру.

Черняков спешит внутрь, надеясь задать вопросы Хофле. Его проводят в кабинет и оставляют одного. По коридору разносятся голоса офицеров гестапо, сидящих в парикмахерской, звон бритвы, которую ополаскивают в металлическом тазу. Кто-то чистит обувь, ритмично взмахивая щетками.

Во внутреннем дворе лает собака.

Наконец входит немецкий лейтенант, спокойный, вежливый.

– Штурмбаннфюрер Хофле занят, он не может принять вас, – сообщает он Чернякову.

– Но я хотел бы узнать, принято ли решение насчет детей? Согласовано ли их освобождение?

– Этот вопрос вам нужно обсудить со штурмбаннфюрером Хофле лично.

– Но как же мне обсудить с ним, если его здесь нет…

Черняков приходит в себя только на улице, рядом с солдатом, охраняющим вход.

– Куда ни взглянешь, везде какое-то сумасшествие, – говорит Лютек, взяв сына на руки и прижимая к себе. – Никто не знает, где будет следующая облава. Половина еврейской полиции дезертировала, когда поняли, чем придется заниматься. А оставшиеся просто озверели, избивают людей, когда выгоняют их из квартир во дворы. И теперь они забирают не только нищих и бездомных из приютов. Оцепляют обычные жилые дома, уводят целые семьи. София, умоляю, не выходи на улицу. Не выводи Марьянека. Обещаешь?