Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

Когда Черняков едет назад, он пытается успокоить себя полученными известиями, однако сердце учащенно бьется. Живот сводит тревожной судорогой, когда машина въезжает в ворота и вновь погружается в запах гетто. Целый день он задавал вопросы, а ответов у него так и нет.

На следующее утро он пытается решить вопрос, как освободить детей, попавших в тюрьму, и поместить в новый приют. Внезапно в здание Еврейского совета врывается свора эсэсовцев. С громкими криками они приказывают собраться всем членам совета, без всяких объяснений сажают их в фургон и отправляют в тюрьму Павяк. Жена Чернякова тоже объявлена заложницей. С какой целью – неясно, но на весь день ей велели остаться вместе с Черняковым в офисе, а он в это время звонил по всем телефонам, пытаясь освободить членов совета.

Поздно вечером ему и его жене разрешают вернуться в их квартиру на Хлодной, но гестаповцы дают понять, что его жена все еще считается заложницей.

Для чего? Что будет дальше? Он уверен, что гестапо сохранит гетто как трудовой лагерь, но сколько людей, непригодных для работы, они могут увезти и куда?

Он лежит без сна, виски сдавливает от жутких картин, которые рисует ему воображение.

А что с детьми? Что бы ни случилось, он будет добиваться, чтобы их не трогали.

В гетто никто не спит. Все в страхе, близится что-то ужасное. Немногие осмелились выйти сегодня из дома, по случайным прохожим солдаты могут открыть огонь без всякой причины. В маленькой квартирке на Огродовой София и Кристина тоже не спят, от пугающей неизвестности и паники, царящих в гетто, нервы натянуты как струны.

Девушки заливают горячей водой спитую кофейную гущу из Татьяниного кафе и пьют драгоценный напиток.

Миша заскочил, только чтобы принести немного хлеба. Сейчас его так трудно раздобыть и он так дорог, что от голода у всех кружится голова. Завтра Миша собирается принести еще.

– Как ты думаешь, что они затевают? – шепчет Кристина. – Сгонят всех работающих в одно место, в трудовой лагерь? Устроят погром? Помнишь слухи из Люблина, о людях, которые бесследно исчезли…

– Это лишь слухи. Ты же видишь, открылись новые мастерские. Разве стали бы немцы тратить впустую столько сил и средств, они ж не сумасшедшие.

– Они не будут править вечно. Войну им не выиграть, это уже ясно. Нам бы только продержаться… София, как ты думаешь, где мы будем в это время в следующем году?

– Одному Богу известно. Лишь об одном я молюсь, чтобы мы все были вместе.

Снаружи в темноте раздаются ружейные выстрелы, а дальше – мертвая тишина.

Услышав несколько выстрелов, сидящий в постели Корчак поднимает голову. Каждый день он заставляет себя записывать в дневник обо всем, что творится вокруг.

А что ждет их в будущем? Так много самых разных слухов, зачастую противоречащих друг другу. О ликвидации гетто теперь уже говорят и по другую сторону стены. Недавно, выдавая себя за инспектора водоснабжения и канализации, в гетто пробрался Неверли, чтобы вывести оттуда Корчака. Неверли был близким другом, вместе с Корчаком он работал и в польском, и в еврейском приютах, сменил доктора на посту редактора детской газеты. Он и сейчас поддерживал связь с Корчаком, пока было возможно. В последний раз Неверли побывал в гетто несколько месяцев назад и теперь был глубоко потрясен увиденным. Дети стали тихими и едва двигались. А по лицу Неверли Корчак понял, что и он сам выглядит больным и истощенным, согбенным стариком с тростью, на котором мундир висит как на вешалке.

Неверли сразу выкладывает доктору все напрямую. Приют нужно закрыть, тогда доктор и другие работники смогут бежать. Марина [12] Марина Фальская – воспитательница и педагог, коллега и соратница Януша Корчака. приготовила для Корчака потайную комнату в польском приюте.

Корчак смотрит на Неверли так, словно тот предложил ему воровать или мошенничать.

– Вы хотите, чтобы я бросил детей и сбежал, спасая себя? Спасибо, друг мой, но немцы по своей сути далеко не безрассудны. Они никогда не распустят приют.

Корчак опускает карандаш на стол и трет глаза. Как ошибался Неверли, думая, что он способен сбежать, бросив своих детей.

Но он так устал. Любое движение, самое простое, стоит ему неимоверных усилий – каждое утро встать, надеть брюки, зашнуровать каждый ботинок, переставлять ноги.

А тем временем немецкая машина неумолимо катится прямо на них.

И что же делает он, чтобы противостоять ей?

Корчак убирает со стола.

Нет-нет, говорят ему, мы сами, пан доктор. И говорят ему напрямик, что он только мешает. Но ему нравится убирать со стола. Его это успокаивает. Опрокинутый стул, аккуратно поставленная тарелка, кружка со щербатыми краями, эти маленькие подсказки могут рассказать так много о характерах и нравах детей. Его увлекают подобные наблюдения, так стоит ли отказывать себе в простых проявлениях заботы?

Три часа ночи, пора немного поспать. Он заходит в лазарет, проверяет, как там дети, выключает лампу и накидывает на плечи свое армейское одеяло.

Завтра у него день рождения. Ему исполнится шестьдесят четыре.

Черняков просыпается в своей квартире на Хлодной. В памяти сразу всплывают картины вчерашнего дня, гестаповских арестов. Он одевается тщательно и продуманно, ведь в этой одежде ему предстоит идти в бой. Сегодня во что бы то ни стало нужно вызволить членов совета из тюрьмы. Он пьет водянистый кофе. На улице, кажется, накрапывает дождь. Он подходит к окну, и сердце его обрывается. Вдоль стены через каждые сто футов стоят вооруженные охранники в черной форме. У каждого в руках винтовка.

Малое гетто окружено. Сердце Чернякова бешено колотится, он спешит к машине с водителем, которая ждет перед домом.

– Кто они, пан? – спрашивает водитель, поворачивая машину к мосту на Хлодной.

– Кажется, украинцы.

Водитель внимательно смотрит на свое отражение в зеркале.

Когда машина останавливается у Еврейского совета, дождь уже стих, воздух на улице теплый и влажный. На игровой площадке через дорогу дети, воспользовавшись затишьем, наслаждаются, катаясь на качелях и каруселях. Черняков спешит, нужно как можно скорее позвонить. Наконец он у себя. Его кабинет, его убежище. Окно украшает витраж, из которого льется успокаивающий свет. Когда-то он заказал его, чтобы была возможность официально заплатить голодающим художникам и рабочим. Оказавшись в душном кабинете, он вытирает шею носовым платком, берет трубку и набирает номер главного управления гестапо. Внезапно вбегает секретарша.

– Пан председатель, вчера вечером убит польский врач, у которого был пропуск на операцию, эсэсовцы ворвались посреди операции и расстреляли всех, кто там был.