Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Добрый вечер, сударь мой! – проговорил он, небрежно кидая цилиндр и трость на каминную доску. – Поздно я? Не прогоните?

– Август Августович… что вы! Боже мой, да я рад ужасно… Милости прошу! Петр! Свечи сюда! И вина, вина неси, поживее!

– Не надо бы! – Огюст махнул рукой и без приглашения сел, вернее, упал на стул. – Какое еще вино: я чуть не сутки на ногах, голова и так почти не работает…

– Что-нибудь случилось? – спросил Штакеншнейдер, привставая в кресле, но не решаясь встать и уступить его учителю, – Монферран всегда подшучивал над его щепетильностью.

– Вчера ведь опять вода поднялась выше всякого безобразия, – морщась, сказал Огюст. – Меня с собрания из Академии вытащили. И то, слава Богу, – там, как водится, уже с дел на болтовню переходить начали… Оказалось, на строительстве в подвальных галереях вода появилась. И много! Я чуть с ума не сошел: откуда ей взяться? Все было рассчитано, никогда такого не случалось прежде, а уж строим, сами знаете сколько… Всю ночь, как крыса, по подвалу бегал, искал, откуда течет? А утром сообразил наружу выйти. И так ругался, что едва мрамор со стен не посыпался… Какой-то болван догадался как раз со стороны Мойки колодец сажени в три вырыть, да под самой стеной! Объяснили: дескать, мусор вывезти не смогли, боялись оставлять, решили зарыть тут же, да вот-де не успели. А наводнение успело! Спрашиваю: кто отдал такое распоряжение! Молчат мастера, мерзавцы! А рабочие их боятся и тоже молчат… Все равно ведь узнаю, и мало ему, дураку проклятому, не будет! К полудню только сегодня воду откачали, а мне уже к заказчику ехать. Только-только домой забежал пообедать. Я ведь теперь переехал к строительству вплотную. Из окон его вижу.

– Вы дом купили? – обрадованно спросил Андрей Иванович, глазами указывая вошедшему слуге, куда поставить жирандоль [46]и поднос с вином и бокалами.

– Я думал, вы знаете, – улыбнулся Огюст. – Впрочем, откуда же, почти не видимся… Да, купил наконец. Маленький такой особнячок, двухэтажный, на набережной Мойки. Вдова одна продала, недорого. Дом ведь старый, его еще перестраивать придется. А у меня теперь хоть денег и много – государь мне за колонну, кроме Владимира третьей степени, целых сто тысяч серебром пожаловал – деньги невиданные, но лишних тратить тоже не хочу: у меня мечта давняя – хочу собрать себе коллекцию античной скульптуры, камей…

– А супруге вашей дом понравился новый? – спросил молодой человек.

– Больше, чем мне! – рассмеялся Монферран. – «На тебя, – говорит, – похож». Я было обиделся: «Потому что маленький, да?» А она: «Нет. Чистый, гордый, на других не похож и уверен в себе… Мне, – говорит, – в нем хорошо будет».

Потом, немного нахмурившись, Огюст добавил:

– Впрочем, ей бы везде показалось хорошо… Прежняя квартира давила нас обоих… Вы ведь знаете почему.

Андрей Иванович знал и ничего не стал спрашивать.

– Хотите, я распоряжусь чай или кофе? – робко спросил он. – Или давайте-ка поужинаем, пожалуй! Будете?

– Нет, спасибо, – решительно отказался гость. – Вы с дороги, вы и ешьте, а я только чашку чая, если можно. Дома поужинаю. Я ведь зашел-то вас поздравить с новым вашим повышением. Мы ж не виделись с тех пор, как вас избрали академиком! Ну так вот, примите мои поздравления!

И прежде чем смущенный Штакеншнейдер успел как-то среагировать, его учитель стремительно поднялся и, подойдя к креслу, без всяких церемоний обнял и расцеловал молодого человека.

– Ах, Август Августович! – Андрей Иванович вскочил, едва не потеряв при этом очки и ужасно покраснев. – Ах… Да стоило ли… Спасибо!

– Стоило! Стоило! – Синие глаза Огюста улыбались еще ярче и радостнее, чем лицо. – Вы – огромная умница! А еще не хотели уходить из архитекторских помощников, боялись… Это вот вам к случаю. Не обидитесь?

С этими словами он положил перед молодым человеком на столик небольшой рисунок, скромно оправленный в темную рамку.

Штакеншнейдер посмотрел и ахнул. То был он сам в полный рост, облаченный в римскую тогу и с лавровым венком на голове. Он стоял на высоком античном пьедестале. Хотя нет, не античном; пьедестал этот, простой и благородный, был украшен изысканно, торжественно, обрамлен гирляндами, окружен букетами тонких стройных колонн, а вокруг него пышно цвели розы, и лишь один розовый куст не цвел, а осторожно всползал тонкой лозой на белый мрамор постамента, коварно впиваясь в него крохотными острыми шипами.

Рисунок был закончен, прост и при этом так небрежно совершенен, что восхищенный Штакеншнейдер испытал на мгновение жгучий стыд. «Чего стоят все мои тщательно проработанные чертежи, мои роскошные интерьеры рядом с этой изящной шуткой гения?» – подумал он с чувством отчаяния. И тут же: «Он, он пришел меня поздравить! Он, который меня создал… А я… Я забыл его поздравить с открытием монумента на Дворцовой!»

– Август Августович! – выдавил молодой человек, весь пунцовый, прижимая к себе рисунок, словно драгоценную вазу или бокал. – Это… Вы… Я не могу вам выразить… я говорить не умею!

– Строить умеете! – спокойно и радостно воскликнул Монферран.

– Ах, нет, нет! Ну что я еще такое? Я никогда не буду даже и вполовину, как вы… Я ведь не успел тоже вам сказать… Нет, не то… Я забыл, неблагодарный, вам принести мои поздравления! Ваша колонна… О ней теперь говорит весь Петербург. А будет говорить весь мир!

– Вы думаете?

Глаза Огюста вдруг погасли. Он словно ушел на несколько мгновений в себя, в свои воспоминания. И вспомнил не свой недавний триумф – открытие монумента победы, а те пять лет, что он его создавал.

Колонна… Боже, чего она стоила! Архитектор вспомнил, как два года пятьсот человек рабочих выламывали в Пютерлаксе колоссальный стержень памятника, как сражались они изо дня в день со стеною гранита, как он не давался их усилиям, как наконец уступил… Потом ему вспомнилось, как при погрузке на баржу из-за крошечной ошибки в расчете произошла авария, как надломились дубовые бревна, и темно-красный стержень монолита заскользил с берега, и, будто в кошмаре, баржа накренилась, а монолит застыл, повиснув между баржей и причалом, грозя рухнуть, погрузиться в воду, погубить адский труд…

Монферран не мог ясно припомнить своих действий в те часы. Он растерялся, почти потерял голову. Катастрофа готова была поглотить его работу, уничтожить его славу, его торжество. Он, быть может, и не совершал никакой ошибки, быть может, это была случайность… Но что скажет начальство? Его недруги? Наконец, царь?!. В смятении архитектор на первом же судне ринулся в Петербург. Он надеялся договориться с заводчиком Бердом о найме его парового судна, с помощью которого (безумная надежда!) удастся, быть может, силой парового буксира осторожно подтолкнуть баржу к берегу…