Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Я это, Август Августович, – грустно и просто проговорил каменотес. – Вот ведь и встретились мы с вами. Да, я вот какой стал ныне.

– Садитесь, прошу вас! – Архитектор придвинул старику стул, взял у него палку, чтобы тому легче было сесть. – Я зашел сюда случайно, с дороги… Разве я думал?.. Эй, хозяин! Вина! И все, что у вас есть самого хорошего, черт возьми!

Минуту спустя они чокнулись тем же самым вином, что перед тем уже подавали архитектору, неторопливо выпили свои стаканы и одновременно поставили их на стол.

– Откуда вы едете? – спросил мастер.

– Из Европы.

– Ну и как она?

– Как и была, что с нею станется? – махнул рукою Огюст. – Не могу я теперь без Петербурга… А вы… Как это с вами приключилось, Самсон Семенович?

Глаза каменотеса от выпитого вина ярче заблестели, он хлопнул ладонью по столу, и доски как будто прогнулись под его мощной рукой.

– Да как оно приключается, Август Августович? Судьба что лодка – плывет-плывет, ан раз – и перевернулась. Сами знаете, как я богат был. Деньги греб кучами, аж жаден стал от них… Да вот и наказал Бог. На одном убыток понес, на другом. Баржи на Ладоге потопли с гранитом для одного монументу… И за гранит и за баржи уплатил, а деньги немалые. Чашу каменну высекал в Царском Селе. Вышла на диво, однако же маялся долго, в сроки не вошел, опять убыток! Дальше – хуже. В долги вошел, расплатиться не смог. Скоро шесть годов, как все добро мое с молотка пошло. Прозакладывал я и медаль свою золотую, и кафтан с золотым позументом, и, грех сказать, оклады с иконушек… Семья-то большая, жена старая, сыны переженились, поразъехались, сами кто как мыкаются, а дочери уж при детях-внуках, иным самим жить нечем. Две младшие с дитями при нас, у обеих мужья померли… Два раза уже великому князю прошения подавал, вспоможения просил, чтоб хоть какой пенсион дали. А толку? Раз прислали двадцать пять рублей [59] Именно такие злоключения и постигли в старости Самсона Суханова, прежде купца 1-й гильдии и очень богатого человека. . Ну, пожили сколько-то… Во второй раз прислали. Век просить не будешь…

– Мерзавцы! – прошептал Огюст. – За такие труды… Скажите мне, сударь, где вы ныне живете?

Суханов приподнял низко опущенную седую голову и почти изумленно посмотрел на архитектора:

– Нешто вы все не устали для малых людей милостей выспрашивать? Как тогда крыши в Пютерлаксе сделали ведь… То-то у вас и лицо все такое же молодое. Небось, собираетесь сами к великому князю с прошением идти? Полно, бросьте!

– Не пойду я к великому князю! – с яростью воскликнул архитектор. – Я с государем поговорю… И если справедливость – случай, я случай этот не упущу. Где вы живете?

– В первом квартале Нарвской части, дом мой угловой – сто пятьдесят на тридцать два… Да только не стоит трудов ваших. На всех скорбящих не напасешься. А я ведь смотрел не раз на ваш собор… Подойду, погляжу, да на душе-то и полегче от такой красоты. Будто в лицо Богу смотришь.

– Правда? – заливаясь румянцем, воскликнул Огюст.

Суханов рассмеялся:

– И краснеете, как прежде! Потому как белобрысый вы… С чего же врать-то вам стану? Истинно говорю – собор вы великий строите. А я ж вам говорил, помните – толк из вас будет. Старому мастеру верить можно.

Десять минут спустя в трактир заглянул кучер:

– Ваша милость, колесо починено. Ехать можно.

Монферран встал:

– Самсон Семенович, поедемте со мной. Нас в карете двое – Алеша и я. Мы и подвезем вас до города. Вы что здесь делали-то?

Суханов поморщился:

– Сдуру сюда притащился. У скота Тришки Ермилова в долг попросить решился, прежде он у меня часто брал, купчишка этот дурной… Ведь не дал, собака, чуть пса с цепи не спустил!..

Теперь голос мастера выдал мучительную горечь, и Монферран покраснел еще сильнее, испытывая странное чувство вины и вспоминая отчего-то Максима Салина, его деревянную модель и гордый блеск его глаз.

– Самсон Семенович, вы не обидитесь, если я вас попрошу у меня взять немного денег? Не в долг, а так…

Мастер усмехнулся:

– В моем нынешнем существовании обижаться на милостыню нельзя, сударь вы мой. И коли уж я у князей просил, зная, каковы они и как им на меня и на труд мой наплевать, то у такого ж, как я, рабочего человека, возьму не думаючи. Да и ведь знаю, что вам не жаль.

И он, почти величаво поклонившись, взял из рук архитектора и бережно спрятал в кармане кафтана, в кожаном кисете, золотую сторублевую монету. (Огюст снял ее с цепочки часов. Других крупных денег у него при себе не было.)

«За полгода моего путешествия я впервые беру перо, впервые хочу продолжить мои записки. И не потому, что прежде не нашел времени для этого – здесь, за границей, я много свободнее, чем в Петербурге. Боже мой! Я написал „здесь, за границей“, а за окном моим – Париж… Что сталось со мною? Ведь я по-прежнему – я, и моя родина – Франция… Но что тогда для меня Россия?

Писать нужно уметь, а я не умею – опять мысли носятся, прогоняют одна другую, и мне не сплести их в единую цепь. Едва ли кто сможет читать эти мои излияния…

Итак, я сел за стол, чтобы описать свои впечатления или чувства? Чувства, вызванные всем тем, что я повидал в Италии, Англии и во Франции. Вскоре мне надо составить научный труд о купольных соборах Возрождения и классицизма, обобщить, совокупить и осмыслить грандиозное архитектурное наследие, созданное Европой в те века, когда сначала Разум боролся с Догмой, а затем Здравый Смысл с живым Разумом. Я напишу большую книгу и в ней буду оценивать беспристрастно то, чем восхищаюсь, чему удивляюсь, чего (может быть) порою не принимаю. Научные труды для того и пишутся, чтобы у непосвященных явилась мысль, что все, созданное человеком, поддается оценке, что существуют твердые каноны, что законы Прекрасного можно изучать и, таким образом, познавать его цену. Еще научные труды нужны тем, кто только постигает начальные правила нашей науки, а потом совершенствуется в ней, – это опыт наш, оставляемый будущим нетерпеливым мастерам, которым он поможет скорей достичь высоты (каждому своей, кому что доступно). Но в научной работе нельзя дать воли чувствам, нельзя поддаться сомнениям, нельзя, наконец, выйти из начертанных границ темы – а разве одной темой возможно исчерпать все то, что я передумал, пережил, постиг, коснувшись вновь этих образцов Прекрасного? Разве я смотрел только на то, о чем буду писать свой труд? Разве не вернулись ко мне вновь восторги моей юности, когда я любовался творениями Великих мастеров, чтобы постичь начало начал – тайну формы и линий, созвучных Мысли?.. Но нет, я смотрел на все уже другими глазами, ибо в юности я преклонялся перед гениями, как смиренный и преданный их ученик, теперь я сознаю себя их преданным преемником, их соратником, но не соперником, ибо совершенство не знает соперничества… При этом я по-прежнему учусь у них, ибо опыт прошлого неисчерпаем, и в нем всегда столько же тайн, сколько истин.