Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Август Августович! Постойте-ка. Доброе утро!

– Доброе утро, Максим Тихонович. Ну вы точно рогатый из табакерки! Что-нибудь случилось?

Мастер заулыбался. Его доброе, по-былинному красивое лицо приняло лукавое выражение.

– Дурного ничего не случилось. А поглядеть кое-что надо. Не пойдете ли со мной в мою мастерскую минуток на пять?

Огюст сразу понял, в чем дело.

– Закончили?! – Он так и подскочил от радости. – Вы закончили его, да?

– Так точно. Посмотрите? Одиннадцать лет ведь возился…

– Так ведь после работы! – воскликнул архитектор. – По-моему, вы быстро справились. Ах вы, умница, золотой человек!

Быстрым шагом они дошли до мастерской Салина – отдельно построенного, небольшого домика. Внутри он был разгорожен надвое – в первой половине работали над деревянными заготовками двое подручных, учеников мастера, во второй священнодействовал он сам. Монферран знал, что Максим Тихонович часто засиживается здесь до глубокой ночи, если только не берет работу домой: инструментов и приспособлений он немало держал и на своей квартире.

На широком деревянном столе, среди мелких белых стружек, стоял большущий картонный куб. В воздухе витал вкусный запах свежего дерева.

– Показывайте! – в нетерпении воскликнул архитектор.

Салин подошел к столу. В каждом его движении была такая уверенность и гордость, словно он сознавал, что сейчас его признают кудесником и богом. Да так и было на самом деле. Максим Тихонович никогда не хвалился своей работой, своим тончайшим умением, однако цену ему знал.

Картонный куб был поднят и решительно отброшен в сторону. Огюст вскрикнул от восторга. На столе мастера стоял собор, тот, что высился сейчас посреди площади. Было скопировано все: пропорции, точеное изящество коринфских колонн, высоко взлетающий вверх купол, скульптурные рельефы и статуи, которыми предполагалось украсить здание. Это был самый настоящий собор Святого Исаакия, только уменьшенный в сто шестьдесят раз.

– Невероятно! – по-французски прошептал Монферран. – Просто не поверить…

– Что вы сказали? – деловито спросил мастер, хотя по выражению лица главного архитектора прекрасно понимал смысл его слов.

– Извините, Максим Тихонович, я забывался… забылся! Ну вот, разучился по-русски говорить! – На щеках Огюста выступила краска, он весь сиял. – Такая модель достойна украсить Академию художеств, и я скажу государю, что ее дарить никому не надо… Вы создали шедевр, поздравляю вас!

И он так сжал руку Салина, что тот присел:

– Ну и пальцы у вас, Август Августович! Силища! А модель удалась и точно. Вчера смотрел на нее, смотрел, насилу домой ушел, жена меня в слезах встретила. Говорит: «Думала, тебя где-нибудь дорогой убили да ограбили!»

Он рассмеялся, уже не скрывая радости и гордости.

– Вам цены нет, Максим Тихонович! – продолжал Огюст. – Право, напрасно вы не заключили сразу договора с Комиссией, чтоб получить хорошие деньги за эту работу. Она тысяч стоит! Это я виноват, голова дубовая, мог и сам подумать…

– Да что вы! – Салин махнул рукой. – В деньгах ли дело? Да я же и получаю-то ныне немало, вашими заботами… Ведь это такое счастье было – вот так, своими руками, его такой выточить, собрать. Ведь ни одного гвоздочка в модели сей нет, ни капельки клея, все по дырочкам и стерженькам собрано [58] Описанная модель Исаакиевского собора работы Максима Салина демонстрируется ныне в музее-памятнике «Исаакиевский собор». . Годами, десятками годов стоять будет: не рассыплется! А вы говорите – деньги! Не надо мне богатства, Август Августович, счастья в нем нет. Вы, кабы хотели, так бы на этом строительстве бог весть как нажились, а ведь и вам не надо – само дело дороже…

Монферран удивленно посмотрел на мастера:

– Что-то вы не то говорите, Максим Тихонович. С кем сравнились! Вы знаете, сколько я зарабатываю? Теперь почти шесть тысяч рублей в год. Мало?

– Для вас немного, – твердо ответил Салин. – Вы же за тысячу человек и работаете, да еще и как! Вон опять глаза покраснели, опять ночью, стало быть, с книжками, с чертежами… И не ту наживу я в виду имел. Заработанное разве ж так называется? Другие вон воруют и с того живут, им и десяти тысяч в год мало…

– Про меня говорят, что и я ворую, – усмехнулся Огюст.

Салин выразительно посмотрел на главного архитектора и отпустил выражение, которое никак не вязалось с нежным запахом свежего дерева, чистыми белыми стружками и крохотным собором на столе. Затем, перекрестившись, чтобы словами своими себя не сглазить, Салин сказал:

– Брехунов на свете много. Кто с вами не работает, тот такое и городит. А мы-то, рабочие люди, видим, что и как. Нас не обманешь.

Монферран улыбнулся, еще раз пожал руку мастера и собирался уже уходить, как вдруг, что-то вспомнив, остановился, быстро вытащил из внутреннего кармана сюртука серебряные часы на витой цепочке и протянул их Салину:

– Возьмите от меня, Максим Тихонович. С моей благодарностью.

Мастер было обиделся:

– Август Августович, ну к чему вы…

Однако архитектор прервал его:

– В подарок за вашу работу. Прошу вас. Это делал такой же, как вы, великолепный мастер, мсье Бреге, знаменитый парижский часовщик. И между прочим, по моему рисунку. Я эти часы сразу узнал…

– Как узнали? – удивился Салин. – Вы их разве не с собой привезли их Парижа?

– Что вы, конечно нет. Когда я уезжал из Франции, мне такие часы были не по карману, я бы на них за год не накопил. Это я в прошлом году здесь увидел в антикварной лавке и не удержался. Но у меня ведь еще есть, и не одни. Возьмите.

Максим Тихонович взял часы и долго их рассматривал. На его коричневатой морщинистой ладони сияющее серебряное чудо, покрытое плетеными чернеными кружевами, украшенное аметистами и опалами, выглядело как ажурно-золотой колос спелой ржи, упавший на темную осеннюю землю.

– Вещь дивная! – благоговейно проговорил мастер. – Благодарствуйте, сударь. Как судьба сложится, вперед не знаю, но одно скажу: с голоду помирать буду, а подарка вашего не продам. Разве что если детям худо будет.

– Что вы, Максим Тихонович! – Монферран посмотрел на него с испугом. – Как это вы, да будете помирать с голоду, а?

– А в жизни все бывает! – пожал плечами Салин. – Нам, мужикам, это ведомо. Был я крепостной, никто, а вот попал в Петербург, в Академии учился, ныне вот при вас… А там мало ли как опять повернется? Но все одно, я счастье узнал уже, его уже у меня не отнять. И за то вам спасибо большее, чем за часы ваши и за всю вашу доброту.

И опять сияющими глазами он посмотрел на маленькое диво – крохотный деревянный собор.