Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

После определенных аятов имам замирал на секунду, казалось, он смакует послевкусие священных слов, а потом продолжал чтение. Собственно, этот волнообразный ритм и трогал сердца слушательниц. Никто из них не знал ни слова по-арабски. Время от времени они принимались рыдать, но не слишком громко, чтобы не заглушить голос имама. Но и тихо они тоже не плакали, ни на секунду не забывая, что это место, где они все столпились, было концом пути.

Рядом с имамом, также на почетном месте, восседала Петит-Ma, маленькая и сморщенная, как высушенная на солнце слива. Новоприбывшие первым делом целовали ей руку и выражали соболезнования, хотя было неясно, насколько она воспринимает их слова. В основном Петит-Ma просто разглядывала тех, кто целовал ей руку, но некоторым гостьям задавала вопросы.

– А кто ты, моя милая? – спрашивала она ближайших родственниц и подруг. – И где ты пропадала?

– Никуда не уходи, шалунишка! – грозила она пальцем совершенно незнакомым женщинам.

Ее молчание внушало благоговение, а замечания повергали в молчание. Но временами она переставала понимать, кто все эти люди, почему они собрались у нее в гостиной и так горько плачут, и тогда старушка смущенно моргала в тайном испуге.

Диван был неподвижен. Женщины – в постоянном движении. Диван был белый. Женщины – черные. Диван был погружен в молчание. Женщины непрерывно голосили. Как если бы живым надлежало быть полной противоположностью мертвым. Через какое-то время все женщины встали и смиренно склонили головы. Под их полными скорби, почтения и любопытства взглядами имам-калека вышел из комнаты. Тетушка Бану проводила его, поцеловала ему руки, много раз поблагодарила и щедро одарила.

Не успел имам выйти из комнаты, как раздался душераздираюший вопль. Кричала какая-то никому не знакомая полная женщина. Она вопила все пронзительнее, пока не побагровела от сотрясавшего все ее тело крика. Все присутствующие с трепетом взирали на столь безграничное горе и боль. Это была наемная плакальщица, за деньги оплакивавшая совершенно незнакомых людей. Она плакала так трогательно, что окружающие женщины невольно тоже заголосили.

Находясь в толпе скорбящих незнакомок – теперь уже и родная мать казалась незнакомкой, – Армануш смотрела, как размеренно и слаженно двигались эти женщины. Давние гостьи менялись местами с новоприбывшими, они смешивались, сходились и расходились, образуя странным образом упорядоченный водоворот. Они, как птицы, расселись на креслах, софе и напольных подушках, тесно, плечо к плечу. Они безмолвно приветствовали друг друга и пронзительно рыдали. Такие тихие по отдельности и такие громкие, когда скорбели вместе.

Армануш стала постепенно распознавать правила, по которым проходил траурный обряд. Например, в доме ничего не готовили. Каждая гостья приносила поднос с едой, уже вся кухня была забита кастрюлями и судками. Не видно было ни соли, ни мяса, ни алкоголя, свежей выпечкой тоже больше не пахло. Как и запахи, звуки подчинялись правилам. Никакой музыки, телевизор и радио выключены. Армануш вспомнила про Джонни Кэша и поискала глазами Асию. Та была на софе, окруженная соседками. Она сидела с высоко поднятой головой, рассеянно теребила прядь волос и пристально смотрела на тело. Армануш шагнула к подруге, но остановилась, увидев, что тетушка Зелиха садится рядом с дочерью и с непроницаемым выражением лица что-то шепчет ей на ухо.

На диване лежало тело.

А среди непрерывно голосящих и рыдающих женщин тихо сидела Асия, бледная как полотно.

– Я тебе не верю, – сказала Асия, не глядя на мать.

– Ты и не обязана, – пробормотала тетушка Зелиха. – Но я наконец поняла, что должна тебе все объяснить. И если я не сделаю этого сейчас, другого случая не представится. Он мертв.

Асия медленно встала и уставилась на тело. Она смотрела пристально и внимательно, словно изо всех сил старалась не забыть, что это тело, вымытое зеленым мылом и обвитое тройным хлопковым саваном, это тело, неподвижно лежащее под стальной пластиной и двумя потемневшими серебряными монетами, тело, напоенное святой водой из Мекки и окуренное сандаловыми благовониями, было ее отцом.

Ее дядя… ее отец… ее дядя… ее отец…

Она подняла взгляд и поискала глазами тетушку Зелиху. Та уже сидела где-то сзади, с видом столь равнодушным, что даже свежеразрезанная луковица не проймет. Асия во все глаза глядела на мать и только теперь поняла, почему та позволяла называть себя «тетушкой».

Ее тетя… ее мать… ее тетя… ее мать…

Асия сделала шаг в сторону дивана, где лежал ее покойный отец. Шаг, другой, все ближе и ближе. Все сильнее и сильнее клубился дым. Откуда-то раздавались горестные рыдания Роуз. Рыдали все женщины, словно связанные одной цепью. Они сливались в общем ритме и не подозревали, что также сплетаются и их истории. Возможно, даже в самом горестном оплакивании наступает момент временного затишья и присутствует кто-то, кто не может скорбеть вместе с другими.

– Баба, – прошептала Асия.

Ислам учит, что в начале было слово, оно предшествовало всему сущему. Пусть так. Но с ее отцом дело обстояло ровно наоборот. Сначала слова не было. Существование предшествовало слову.

Было то или не было, но говорят, давным-давно в стране не столь отдаленной, когда решето было среди соломы, осел был городским глашатаем, а верблюд – цирюльником… Когда я была старше своего отца и укачивала его в колыбельке, чтобы не плакал… Когда мир был перевернут вверх тормашками, а время вечно шло по кругу, так что будущее было старше прошлого, а прошлое было чистым и первозданным, как свежезасеянные поля…

Было то или не было… Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом, потому что ты мог рассказать то, чего не должен помнить, и помнить то, чего не должен говорить.

Цианистый калий – это бесцветное вещество, соль калия и синильной кислоты. С виду он похож на сахар и легко растворяется в воде. В отличие от многих других ядовитых веществ, у него сильный запах. Он пахнет миндалем. Горьким миндалем.

Если взять мисочку ашуре и посыпать ее гранатовыми зернами и цианистым калием, никто даже не учует яд, потому что в состав блюда тоже входит миндаль.

– Что вы наделали, госпожа? – прокаркал мсье Стервец и, как ему полагалось, мрачно ухмыльнулся. – Вы вмешались в порядок вещей.

Тетушка Бану плотно сжала губы.

– Да, это так, – сказала она, и по щекам ее потекли слезы. – Это правда, я дала ему ашуре, но ведь он сам сделал выбор и съел его. Мы оба решили, что так будет лучше, куда достойнее, чем дальше существовать под тяжким бременем прошлого. Лучше так, чем знать и ничего с этим не делать. Аллах никогда меня не простит. Я навеки изгнана из мира праведных. Никогда не попаду на небеса. Буду ввергнута в адское пламя. Но Аллаху ведомо, что я не жалею о содеянном.