Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

Бонапарт встал перед зеркалом с братьями Жозефом и Луи.

— Видел бы нас сейчас отец! — вздохнул он. Я понимала, что он думает и о своей матери, жалеет, что ее сейчас нет в Париже. Я же вспомнила о собственной маме, так далеко на Мартинике… Едва не заплакала и отвлеклась проверить, хорошо ли держатся серьги.

Экипажи были поданы под моросящим дождем. Нас с Бонапартом проводили до имперской кареты: сверкающей, украшенной звездами, лавровыми листьями и гербами Бонапартов — пчелами. Подумалось: стоит ступить в нее, и я окажусь в каком-то дивном, волшебном мире. Вспомнился грязный фургон, в котором меня среди ночи везли в тюрьму: как давно это было? Десять лет назад? Я задрала голову к кучеру, сидевшему высоко на козлах. Цезарь прикоснулся к зеленой с белым шляпе с перьями и усмехнулся. Конечно, ему нравится щеголять в расшитых золотом чулках и в отделанном золотым кружевом широком сюртуке. Восемь нетерпеливых лошадей били копытами по булыжной мостовой, взмахивая головами с белыми плюмажами.

Я вошла в карету первой, чтобы сесть справа от Бонапарта. За мной последовали Жозеф (он злился, — подозреваю, оттого, что ему не досталось почетное место рядом с Бонапартом) и Луи (плащ закрывал его больную руку). Бонапарт барабанил пальцами по колену, рассматривая расшитый золотом белый бархат внутренней обивки кареты, золотые молнии на потолке, золотую букву «Н», увенчанную лавровыми ветвями. Пытаясь ослабить кружевной галстук, он стянул с себя ток, украшенный восемью рядами бриллиантов, и потрогал пчел, вышитых на своей пелерине. Нетерпеливый!

Наконец пушечный залп возвестил о нашем выезде. Это принесло мне облегчение; правда, карета поползла на удивление медленно.

Короткое расстояние от Тюильри до Нотр-Дама мы проехали, кажется, за несколько часов. Было так холодно! В карете не оказалось грелки для ног, только медвежьи шкуры на полу. Я улыбалась и кивала толпе, стоявшей вдоль улицы Сен-Оноре, братья разговаривали: о церемонии, предстоящей пятого декабря на Марсовом поле; о новой трагедии Шенье, премьера которой состоится на выходных; о празднике в Париже; о стоимости ремонта, проведенного в отеле «Бриен» в ожидании прибытия синьоры Летиции, — когда бы то ни состоялось.

Вдоль нашего маршрута в три шеренги выстроились солдаты. Откуда-то доносились звуки литавр и труб. Торговали вразнос сосисками и булочками… Я ощутила вдруг сильный голод. Со всех сторон нашу карету окружали имперские гвардейцы, храбрейшие из храбрых. Бонапарт называл их «мои старые усачи». Революционерам, сражавшимся в его рядах в Италии и Египте, предстояло увидеть коронацию своего «маленького капрала» (так они его зовут). Среди них был и Эжен, горделиво скакавший на Пегасе.

— Прекрасно выглядишь, мам, — произнес он беззвучно одними губами и заулыбался; я уже начала привыкать к этому изумленному взгляду. Не сомневаюсь, мой сын еще помнит толпы, стоявшие на улицах, по которым в крытых двуколках везли заключенных к гильотине. Но вспоминает ли он эти скорбные процессии? Вспоминает ли, глядя на свою мать в золоченой карете, как заглядывал в окошко ее тюрьмы? Не забыл ли Эжен своих слез, когда у нас не было хлеба, когда он ложился спать голодным? Помнит ли своего отца?

Да, решила я тогда, глядя в толпу, кивая и помахивая рукой, как настоящая королева: мой сын думает о таких вещах. Наверное, все мы вспоминаем те дни.

Вероятно, память о тех ужасных временах породила эту дикую радость, которая, казалось, наводнила наш прекрасный город, несмотря на холод и мокрый снег. «Да здравствует император!» Да здравствует человек, спасший нас! — подумала я, и благодарно посмотрела на своего нетерпеливого мужа. Да здравствует Наполеон!

К входу в Нотр-Дам мы прибыли к одиннадцати часам. Пушки выпалили, колокола зазвонили, толпа разразилась приветственными криками. Когда мы выходили из кареты, выглянуло солнце.

— Ну вот! — кивнул Бонапарт, будто ожидал этого.

Во дворце архиепископа рядом с Нотр-Дамом было тепло, пылали дрова в каминах. Из-за того, что все бегали туда-сюда, казалось, что мы за кулисами театра. Четыре лакея помогли Бонапарту облачиться в его имперские одежды.

— Ну? — ждал он одобрения, поворачиваясь ко мне.

Император! Хотя, сказать по правде, он больше походил на бубнового короля, каким того изображают на игральных картах; в горностаевой мантии он казался ниже своего роста. Выражение лица у Бонапарта было страдальческим — вероятно, из-за тяжести облачения. Моя мантия тоже была так тяжела, что я едва могла двигаться, даже при помощи княгинь.

Затем наконец мы процессией направились в собор. Впереди меня шли герольды, пажи, церемониймейстер (он крутил головой, чтобы убедиться: все идет, как положено), угрюмый Иоахим с прекрасной короной на малиновой подушке, управляющие и конюшие — в десяти шагах друг от друга.

— Итак? — сказала я графу Этикету и обернулась убедиться, что княгини (Элиза, Каролина, Паулина, Гортензия и Жюли) готовы подхватить мой длинный шлейф, а пажи, в свою очередь, стоят в готовности нести их собственные шлейфы.

По сигналу графа Этикета мы все двинулись вперед — очень, очень медленно. Вот уж действительно, как сороконожка! Перед тем как войти в собор, я оглянулась по сторонам и улыбнулась дочери. За ней я увидела Бонапарта, дававшего знак Жозефу, Луи, де Камбесересу и Лебрену поторопиться и подобрать его мантию. За Бонапартом и маршалами я заметила моего жизнерадостного сына — он так терпеливо ждал! Я поискала в толпе Маленького Наполеона и его гувернантку и наконец нашла их подле входа в собор. Послала ему воздушный поцелуй. Маленький Наполеон улыбнулся и помахал мне рукой: до свидания, бабушка, до свидания!

Никогда не забуду, как вошла в Нотр-Дам. Присутствующие забыли о правилах и разразились аплодисментами, когда четыре оркестра заиграли триумфальный марш. Свет, струившийся сквозь витражи, огромные гобелены, расписанные задники, голуби, летающие над сверкающей толпой, колышущиеся перья плюмажей, сверкающие драгоценные камни — все это напоминало сказку из «Тысячи и одной ночи».

К алтарю мы подошли около часу дня. Папа Пий VII, прождавший на холоде несколько часов, сидел рядом с большим алтарем в простых белых одеждах. «Дочь моя», — прочла я у него в глазах, когда мы приблизились.

Ангельские голоса хористов запели «Коронационную мессу» Паизиелло. Мы с Бонапартом поднялись по лестнице к тронам перед алтарем. Я была рада сесть. Бонапарт казался спокойным, словно нас коронуют что ни день.

Началась церемония. Папа, гнусаво читая текст мессы, благословил имперские эмблемы: кольцо, саблю, мантию и скипетр. Бонапарт дважды подавил зевок. Затем, после гимна «Приди, Дух животворящий», мы с Бонапартом встали на колени на большие бархатные подушки, святой отец взял новую бутыль с елеем и тройным помазанием освятил сначала Бонапарта, а затем и меня, повторяя: «Рассыпь, о Господи, моими руками сокровища милости Твоей и благословение на слугу Твоего». Бонапарт слушал с набожным выражением лица, но, подозреваю, его раздражало масло на руках, и он думал, можно ли как-нибудь его вытереть.