Чармен Крейг - Мисс Бирма [litres]

К Центральному вокзалу они добрались в сгущающихся сумерках. Толпа уже запрудила дорогу, ведущую к стадиону, носящему имя Аун Сана, освободителя Бирмы и защитника простого народа. Бенни испытывал странное ощущение причастности, глядя на людей из окна автомобиля: вот мать тянет за руку малыша, вот тощий мужчина торгует с лотка едой, вот полицейский перегораживает боковую улицу, вот безногая девочка едет в коляске, которую тащит собака. Взволнованное нетерпение висело в воздухе, и это воодушевление неожиданно передалось Бенни. У него дух захватывало при виде толпы народа: молодые и старые, состоятельные и нищие, респектабельные и бандитского вида люди заполонили улицы. И всех их объединяло удивительно недемократичное и иррациональное стремление хоть одним глазком увидеть, кто получит корону, ведь большинство из них не в состоянии заплатить даже за самые дешевые билеты… Но ведь и в самой красоте тоже нет ничего рационального и демократичного, сказал себе Бенни. И все же красота универсальна, ей нет дела ни до классовых, ни до национальных различий. Эти люди готовы восхищаться девушкой любого происхождения, которая станет их королевой. Возможно, лишь красота способна изменить человека. Но Бенни тут же одернул себя: подло и коварно приукрашивать образ страны, используя девушку, каким бы ни было ее происхождение, пока где-то во мраке за пределами Дельты продолжают убивать невинных людей.

За полквартала до стадиона фургон остановился около джипа, в котором двое солдат дожидались Бенни, чтобы отконвоировать его сквозь скопище потенциальных зрителей, выплескивающееся из здания вокзала. Прозрачный вечер таял, уступая место сгущающейся темноте, и атака из образов, звуков и запахов, обрушивающихся на Бенни, усилилась. Его торжественно провели мимо толпы попрошаек, оттесняемой охраной, через ворота стадиона, в какой-то тоннель, а оттуда на арену, где в тени, отбрасываемой громадной сценой, он обнаружил Кхин, сидящую в первых рядах заполненных публикой трибун. Она с явным облегчением помахала ему, следя, как он пробирается по узкому проходу, и им овладело чувство общности, связанности с ней годами испытаний. Как же легко он забыл то могучее наслаждение, что она с готовностью и щедростью дарила ему. Как же упоительны были годы – и не только первые, но все годы до его ареста, – когда они отдались совместной жизни, полностью изменившей их обоих. И сейчас, пробираясь к жене, Бенни видел в ее лице, по-прежнему прекрасном, каждого из их детей. И когда он уселся на жесткую скамью между ней и каким-то толстяком, она прижалась к нему, шепча на ухо: «Ты видел Кэти Не Вин? Она сидит с ним », и Бенни мгновенно успокоился, слушая ее голос, вдыхая свежий запах ее духов с тонкой ноткой ее собственного, почти неуловимого аромата.

Это чувство – обновленной любви к жене, близости к ней – все нарастало, но тут прожекторы на стадионе притушили и тысячи собравшихся людей накрыла тишина, а из репродукторов зазвучала нежная мелодия. Со сцены хлынул поток желтого света, и появилась процессия девушек в купальниках. Многие, отметил Бенни сочувственно, были слишком вульгарно накрашены; улыбки у большинства были уж очень искусственными; некоторые покачивали бедрами, изображая женский магнетизм; одни растерянно поглядывали на публику, другие подмигивали в темноту зала, словно рассчитывая найти поддержку. А вот и Луиза в простом белом купальнике, и в этот миг будто включили рубильник… Это какое-то особое освещение, благодаря которому ее кожа так сияет? Ее улыбка словно адресована всему стадиону, она пронизывает его насквозь и проникает дальше, распахивает ворота и впускает на стадион всех желающих…

Кто это создание? – продолжал спрашивать себя Бенни четверть часа спустя, когда Луизу пригласили представиться. Кто научил ее передвигаться на этих золотых шпильках – не вульгарно и нагло, но и не суматошно-лихорадочно; не было ни единой напряженной или неестественной ноты в том, как она расцветала в улыбке, задерживала взгляд на трибунах, поворачивалась, бросая еще один теплый взгляд в публику. Просто молодая, уверенная в себе женщина. Да, ровно это и отличало ее от остальных. Не особенности ее внешности, ведь все девушки на сцене были красавицами. Отличало Луизу то, как она относилась к этой внешности: она игнорировала ее, и внешний блеск отступал перед куда более глубоким внутренним сиянием. Разве не прописная истина, что достоинство становится достоинством только тогда, когда обладающий им его не осознает? И разве не выглядит она воплощением непринужденности, чем-то вроде небесного тела, сияющего для других, вращающихся вокруг ее царственности, пока свет величия не угаснет. Я дарую вам свой свет, чтоб вы могли осознать, что есть гармония. Я дарую вам свою естественность, чтобы вы могли увидеть жизнь более простую, не омраченную тенью раздоров. Да, в моих жилах течет кровь разных народов, но что из того? Мы все разные. Не отчаивайтесь. Прекратите споры. Наслаждайтесь магией красоты.

Бенни потянулся к руке Кхин, и жена переплела его пальцы со своими.

Затем Луизу увлекли обратно, в затемненную глубину сцены, и на смену ей вышла другая участница, чья вымученная улыбка и испуганный взгляд словно кричали: смотрите на меня! любуйтесь мной! восторгайтесь мной!

А Бенни – озирающийся в поисках спасения от чувства жалости, которое испытывал к бедняжке, – отвернулся от сцены и тут увидел его. Увидел Тесака. Чуть выше через проход – но разве такое возможно? Та же копна волос, та же потная розовая кожа, те же очки, скрывающие пристальный, сдержанно сконфуженный взгляд, – взгляд, сейчас устремленный мимо бедной кривляющейся девицы на сцене, в полумрак, где стояла Луиза, безуспешно пытающаяся скрыть свой свет.

С того момента, когда Луиза впервые позировала в роли Мисс Бирмы, с короной на голове, лентой через плечо и красными розами в руках, – уже тогда, с первыми вспышками фотокамер, все и началось: ее долгий контракт с притворством.

Притворяться, что ее не огорчает мамин потерянный вид на трибуне. Что не раздражает папина затравленно-ободряющая улыбка. Что она вовсе не борется с отчаянным желанием извиниться в ответ на неискренние поздравления других участниц. Что не ужасается банальностям, которые выплескиваются из нее самой: Поверить не могу! Какая честь для меня!

Притворяться, что хочет всего этого.

А затем притворяться, совершая круг почета, что ей нет дела до того, кто виновен в этом фарсе (мать не уставала повторять, что конкурс «важен для каренов»). И точно так же притворяться, что ей безразлично, кто повинен в ее «успехе». Если забыть про «образ единства», то как каренка могла одержать победу в конкурсе, который оценивает жюри, состоящее из бирманцев? Как вообще могла победить еврейская каренка, чей «иностранный» отец был врагом государства и находился под домашним арестом? Как такое могло случиться во время продолжающейся гражданской войны, в стране, помешанной на идее ослабления «влияния чужаков» и отрицания различий между народностями? Каким образом, если только папа не умудрился устроить нужный результат или если ее успех действительно не был частью государственного плана, призванного доказать, что меньшинства тоже могут побеждать?