Чармен Крейг - Мисс Бирма [litres]

– Я тебе помешала? – нежно проговорила она.

– Вовсе нет.

– Тогда не хочешь заняться любовью со мной?

– Что?

Вот ведь идиот, он же до судорог хочет ее. Она все еще молода, нет и тридцати пяти, по-прежнему красива и жаждет близости… И, словно подталкивая его (как в их первую брачную ночь), она вынула гребень из волос (тот самый сандаловый гребень, что он подарил ей тогда!) и повторила ту самую первую сцену обольщения – распустила свои чудесные волосы, перед которыми он всегда бессилен был устоять.

Бенни замер, просто любуясь ею, укутанной волосами, которые струились до пят и словно желали защитить ее. Потом встал, шагнул к ней, взял ее теплое лицо в ладони и поцеловал. Почувствовав алкоголь в ее дыхании, он отогнал мысль, что, может, под влиянием выпитого она не столько расслабилась, сколько ошиблась адресом , и потянул кимоно с ее плеча.

– Не останавливайся, – попросила она, вцепившись в шелк кимоно и прижимая его теснее к груди.

– Кхин…

– Молчи.

– Хорошо.

Он зарылся носом в ее волосы, в ложбинку шеи.

– Скажи, что ты хочешь меня, – потребовала она.

– Я хочу тебя.

Уже уверенно он привлек ее к себе, попытался стянуть кимоно – и отмел удивление, почему она так сопротивляется и упорно натягивает кимоно обратно на плечо.

– Я хочу видеть тебя, – попросил он.

– Пожалуйста, молчи.

– Но ты прекрасна.

– Нет.

Он потянулся под ткань кимоно, хотел взять в ладонь ее пышную грудь, но она отпрянула, отшатнулась, одной рукой собирая каскад растрепанных волос, а другой запахивая кимоно на груди.

– Что случилось? – удивился он.

Отчаянным, панически испуганным взглядом она обшаривала его комнату, где он проводил так много часов вдали от нее. Как будто выискивала внешнюю причину мучительного внутреннего состояния.

– Ты писал любовное письмо? – спросила она.

Вот и все. Старые обвинения, привычка, от которой она не могла избавиться.

– Может, и так, – солгал он, потому что тоже не мог избавиться от привычки взаимного недоверия.

– И кто она?

– Кое-кто, с кем я познакомился в тюрьме. Кое-кто очень достойный.

И тут же пожалел о сказанном. Но было поздно. В ее потрясенном лице было столько муки, что он онемел.

И не смог вымолвить ни слова, даже когда она выбежала из комнаты, бросив напоследок:

– Почему тебе так трудно любить меня?

Следующие несколько дней до зловещего конкурса «Мисс Каренское государство» Кхин скрывалась за густеющей пеленой отчужденности. Когда они оказывались в одной комнате, ее взгляд скользил мимо, и у него появилось чувство, будто он исчез, исчезает . Что для нее он больше не существует. Существует лишь красота Луизы – или усилия Кхин по ее преображению. Это и был тот маяк, что обещал увести ее от жизни, которую она построила с ним.

В день конкурса Кхин встала до рассвета – Бенни слышал, как она снует вверх и вниз по лестнице, – и к тому времени, когда он спустился к завтраку, была уже одета и почти спокойна, обсуждая в кухне утренние дела с Хта Хта. Луиза в халате сидела за столом, уже причесанная и накрашенная. В макияже не было ничего кричащего и вульгарного, отметил Бенни, садясь напротив дочери. Вкус и мастерство, так свойственные Кхин в шитье и садоводстве – изысканность, утонченность, естественность, – в полной мере были реализованы на очаровательном лице девушки; а следующим впечатлением – когда Луиза сочувственно улыбнулась ему над своим скудным завтраком из кофе и фруктов – стало то, что Кхин сумела подчеркнуть, а не затушевать суть дочери: подлинность, благородство… а еще…

Луиза пристально смотрела на него, и Бенни почувствовал, как его изучают, оценивают… В ее проницательном взгляде было сокрыто нечто потаенное, говорившее, что ей уже знакомы внутренние демоны. Все, что она пережила (что бы она ни пережила, ведь Бенни так и не знал, что происходило с его детьми в годы разлуки), все, что она выстрадала и преодолела, оставило след и придало благородства ее красоте, сделав ее исключительной, несравненной.

И все это Кхин, конечно, тоже видела. И это приводило Бенни в замешательство. И тревожило все утро и весь день, пока он сидел как идиот дома, дожидаясь, пока семья вернется к нему.

– Я совершил ошибку, предложив твоей матери эту дурацкую идею, – сказал Бенни, когда дочь со свитой вернулась с конкурса, а Кхин и Хта Хта скрылись наверху с малышами.

Луиза вытянулась на диване напротив, рассеянно улыбаясь в потолок, как будто она и вправду была рада стать Мисс Каренское государство.

– Да пустяки. – Румянец усталости – или волнения – на щеках.

– Как ты сумела пройти через это?

Она взглянула на отца спокойно и умиротворенно, словно заверяя, что не случилось ничего такого, что было ей в тягость.

– Представила, что я другой человек. И как этот другой человек смогла получать удовольствие… Разумеется, настоящая я видела, как это смешно – стоять в купальнике в компании других девушек перед залом полностью одетых людей. Смешно и неловко. Вести себя, как другие девушки, – которым, кажется, это нравилось, – глупо и игриво, как будто в жизни не прочла ни одной серьезной книги и все твои мечты – это чтобы на тебя таращились. Только взгляните на меня! Вам ведь нравится моя здоровенная задница?

Она искренне расхохоталась. Бенни тоже улыбнулся – как прекрасно, что дочь нашла способ примириться с конкурсом, сведя его к нелепой забаве, пародии.

– Не такая уж здоровенная, – усмехнулся он.

– Еще какая!

Поразительно, как она может смеяться над собой, да к тому же искренне, а не чтобы замаскировать тщеславие. Бенни любил смотреть, как Луиза смеется, и, казалось, она делала это свободнее, когда они оставались наедине, она словно отстраняла от себя свою красоту, чтобы стать собой.

– Представь маму… – рассказывала Луиза, когда в сумерках в комнату приплелся Джонни со страдальческим лицом. – Подтяни ягодицы! Они слишком виляют, когда ты идешь! Подбери их! Я так беспокоилась, что она рассердится, если я начну вилять задом на сцене, что почти ничего не соображала.

– Ты вводишь папу в заблуждение, – перебил Джонни, опускаясь в кресло рядом с Луизой. – Ты покорила публику. Ты стала Мисс Каренское государство.

Смех оборвался, и Луиза смерила брата устало-величавым взглядом.

– Очень мило, – церемонно произнесла она.

– Это не мило, – возразил Джонни. – Это несомненно.

Луиза будто ждала – и надеялась, – что комплименты продолжатся, чтобы ввязаться в их привычный поединок насмешек и поддразниваний, но Джонни просто позволил заявлению повиснуть в воздухе. И Бенни пришлось задуматься о молчании другого своего ребенка, сына, который внезапно показался ему старше и печальнее, совсем не похожим на мальчишку, скакавшего по этой комнате несколько лет назад. Они так и не оправились от разлуки, он и Джонни. Пропасть, разверзшаяся между ними, оказалась, даже после воссоединения, слишком широка, чтобы наводить мосты. Бенни не было рядом, чтобы защитить его от влияния других мужчин в самые важные годы. Наверняка их отдаляли друг от друга и эти другие отцовские фигуры – особенно одна, – и это не преодолеть. Джонни уже тринадцать, он отлично обращается с цифрами и собирается стать «бизнесменом» – как Бенни, хотя финансовый крах отца наверняка его тревожит. Джонни часто сетовал на несправедливость их бедственного положения, а недавно увлекся книгами по экономике, будто надеялся найти в них решение семейных проблем. Но книги или то, что он в них обнаружил, казалось, лишь усиливали его подавленность; порой он слонялся по дому с видом человека, обдумывающего убогость своего будущего, и взгляд его был точно устремлен во тьму неопределенности. В такие минуты Бенни хотелось прикрикнуть на мальчика, чтобы тот стряхнул с себя эту безнадежность, чтобы он увидел красоту и величие в самой жизни. Но как можно заставить увидеть красоту, которую закрыла тьма несправедливости? Да разве способен на это он сам, Бенни, живущий вслепую?