Натан Полянский - Славен город Полоцк

Отец Иона опустился на свободное место недалеко от двери — дольше торчать в проходе, когда все сидели, было неудобно.

Поднялся Семен. Он сидел в переднем ряду на почетной скамье — единственной со спинкой скамье, разделенной подлокотниками на семь отдельных мест. Семен сказал, что считает неправым отца Иону. Мир велик, и много новых дел беспрерывно творится в нем людьми. В катехизисе об этом нет ничего, ничего из того, что нужно людям знать сегодня. Поэтому надобно не только церковные книги учить, а и мирские.

— На книги деньги давайте, — почти грубо крикнул он. — Пусть дети больше нашего разумеют. Ябеды же поповской не бойтесь, не может нас владыка принудить попу каждый год покупать новую корову.

Оказывается, он тоже знал про проделку отца Ионы. И не только, видимо, он. Еще несколько человек стали откровенно смеяться над батюшкой, укорять его.

Тут бы отцу Ионе рассказать, как нечистый подбил его так ошибиться. Посмеялись бы, возможно, еще немного, да на том и конец, тем более, что нетрудно батюшке и рассчитаться с братством. Но самообладание покинуло его. Он вскочил, яростно замахал руками, крикнул смеющимся «братьям»:

— Подавились бы этой коровой!.. Прокляты да будете, прокляты будете!

И выбежал из церкви.

Неожиданно пришлось братству думать сегодня и о том, где взять нового попа — просить ли у епископа, или своего поставить, как давно уже велось в Полоцкой земле.

— Где епископ возьмет? — усомнился Зубов. — Разве не найдем своего честного да разумного человека? Уплатим за сан, пускай требы служит.

— Семен чем не батюшка? — крикнул из самого заднего ряда Микита Зубов, и сидевшие рядом его товарищи по школе подхватили:

— Семена попом!

Не полагалось школярам присутствовать на братчинных пирах, как и ученикам ремесленников. Лишь подмастерьям разрешалось сидеть здесь и слушать — говорить они не имели права. Никто не заметил, как эти пятеро школяров проникли сюда, но их предложение оказалось дельным — более достойного, чем Семен, никто не назвал.

— И дом поповский пускай забирает, — предложил другой школяр.

— И корову.

— И рясу.

При общем смехе все поднялись. Пора переставлять скамьи, размещать между ними столики: два человека уже внесли стопку деревянных стаканов и большой жбан с медом.

Тут в трапезную вбежал Кирилл-перевозник, член братства. То, что он опоздал, никого не удивило. День был базарный, многие жители деревень за Двиной стремились в город, и надо было только поспевать возить туда и обратно. Выручка одного такого дня превышала сбор всех остальных дней недели. Удивил же людей огорченный вид Кирилла. «Лодья перевернулась», — подумали иные, глядя на него, — люди потонули».

Нет. Случилось нечто иное. Кирилла согнали с перевоза. Кто мог согнать, если у него лодка от братства? В том-то и дело, что и лодку у Кирилла отобрали за какой-то давний грошовый долг Ратибору. И не у одного Кирилла, а у всех двадцати лодочников на Двине и Полоте, занимавшихся перевозом. Зачем отобрали? Это же разбой! То, что бессвязно рассказывал Кирилл, отвечая на нетерпеливые расспросы обступивших его членов братства, не укладывалось в их головах. Нет, не разбойники напали, а боярин Ратибор повелел, пояснил Кирилл. Боярин получил от наместника откуп на перевозы, никто теперь не имеет права лодку на реке держать, кроме Ратиборовых людей. Сразу вдвое поднялась плата за перевоз. Все клянут Ратибора, стали бить его людей, да прискакала охрана.

И еще кое-какие удивительные новости сообщил Кирилл, ставшие известными в городе за последние часы. Продано ныне Ратибору от наместничества много земель и деревень литовских на Вилии. А раньше не мог он их купить, не будучи католиком. Теперь же от той земли, говорят, будет назначен в сейме сидеть, что ему раньше тоже недоступно было.

Семен поднял руку, крикнул: «Тихо!», как покрикивал, бывало, на расшалившихся учеников. Он не возмущался, подобно остальным, он был доволен. Теперь каждый понимает, ради чего Ратибор перебежал в латинство. И, выставив свою бороду, Семен говорит, что правая вера та, которая и человека и отчину его от поневоления боронит. Ратибор же всех продал, и вера его черная. И все латинство черное, ибо Русь одолеть желает.

— А была земля наша Белой и будет Белой! — закончил Семен при всеобщем молчании.

Он поклонился, развел руками, как бы приглашая всех за столы. Но хозяином трапезы был-то не он.

— Не уйдет мед, — сумрачно произнес Андрей Зубов, снова занимая свое место за столом старост. Он был более других озабочен сообщением Кирилла. Поделился своим мнением: надо помочь должникам Ратибора, а таких среди членов братства свыше десяти, уйти от грозящей им боярской кабалы. Впредь же, дабы люди не одолжались у Ратибора, впавшим в нужду помогать из братчинной казны.

В этот момент второй староста, Коноплев, бочком протиснулся к двери, с порога сказал:

— Обойдемся и без перевоза, не много он прибытку дает... А с Ратибором тягаться станет ли сил?

И исчез прежде, чем кто-нибудь успел слово сказать.

К задним воротам большой усадьбы на берегу Полоты, выходившим на пустынное поле, от недалекого леса скакало несколько всадников. К седлам приторочены забитые козули, охотничьи сумки полны дичи помельче. Все охотники одеты одинаково скромно: в костюмы суровой ткани, юфтевые сапоги, войлочные шляпы. Вот так, вероятно, неотличимыми друг от друга, предстанут люди на страшном суде: «Все мы равны перед судом твоим, боже: и кто был богат, и кто был убог и тих, и кто многое совершил, и кто был бессилен. Суди же нас по заслугам нашим за грехи и за благие дела!»

Но отец Иона, который после братчинного пира провел всю ночь без сна и все утро без отдыха и, не найдя себе успокоения, шагал теперь по окраинной дороге неизвестно куда и зачем, отчетливо видел, что охотники скачут не на божий суд. Усадьба, к которой они устремлялись, принадлежала лишь старшему служителю бога, полоцкому епископу Илье. Отец Иона давно слышал, что епископ отдыха ради от трудов великих частенько ездит на ловы, ио не верил этому. Не далее как месяц назад епископ читал проповедь в соборе о греховности охоты, а затем объявил, что смещает с должности за пристрастие к ловам попа из Сиротино.

И все же передний всадник даже в этой бедной одежде очень напоминал епископа.

Нет, не может быть, внушал себе отец Иона. Он повернул в другую сторону. Вспомнилась притча о Хаме, который, увидя наготу своего отца, не прикрыл ее. «Не может быть, не может быть», — твердил Иона, шагая домой. Вскоре он забыл, к чему это «Не может быть» относится — к епископу ли, или к нему самому, изгнанному из прихода.

А дома ждал его поп из Сиротино — одинокий, опустившийся, погрязший в пороках человек. Уже две недели он жил у своего полоцкого коллеги, плакался на судьбу, каждый день ходил в консисторию [23] Приемную епископа. и все не мог удостоиться быть принятым владыкой. С каждым днем его общество становилось все более невыносимым отцу Ионе, но не мог же он выгнать несчастного на улицу.