Натан Полянский - Славен город Полоцк

Евдокия оглянулась, заметила внимание на лицах людей, готовность слушать. Внезапно вспомнила свой недавний спор с отцом и крикнула, будто продолжая тот спор:

— Кабы не работали на пана, умер бы он давно. Зачем на барщину ходите? Зачем в шинок ходите? Зачем попа слушаете? Дома сидеть надо, пускай пан сам робит, пускай без нас обойдется!.. Трусливые вы овцы, нет среди вас храброго, нет среди вас смелого, нет мужчин!..

— Эй ты, молодица! — Шинкарь замахнулся на Евдокию обломком своей палки. — Еще не было случая, чтобы баба в такие дела мешалась. Уходи, тебе здесь нечего делать.

— Я не свои — я отцовы слова договорила... За что его побил?

— Уходи, говорю!

Он швырнул в нее палку. Евдокия схватила со стойки бутылку, запустила ею в шинкаря. Промахнулась. Но прежде, чем пригнувшийся шинкарь успел выпрямиться, десяток других бутылок, кружек, стаканов, брошенных более сильными руками и более верными, полетели в него.

Пан Тиборовский выслушал невеселый доклад своего управляющего. Последнюю партию пшеницы пришлось продать в Гамбурге за полцены; из-за позднего цветения лугов первый взяток меда оказался нищенским; урожай ячменя и ржи вряд ли возвратит семена; пять кредиторов потребовали возвращения просроченных ссуд, а денег нет даже на оплату счетов мадемуазель Перейты.

Услыхав это имя, пан Тиборовский улыбнулся — вспомнился вчерашний вечер, целиком отданный обществу этой милой девицы.

— Да-да, немцы, — сказал он рассеянно. — Будь они не столь скупы... Надо искать других покупателей.

У пана Яна было свое мнение о причинах того, что доходы хозяйства неустанно падали и уже не хватало денег на кутежи и заграничные поездки пана Тиборовского.

— А наши новые фольварки? — вспомнил вдруг пан Тиборовский. — Разве и они не поправили дела?

— Ничуть, — ответил управляющий, не переставая удивляться легкомыслию пана и его верхоглядству.

Новые фольварки были созданы несколько лет назад на землях, которые пан велел отнять у своих крестьян. Отбиралось, разумеется, лучшее. Работали на фольварках те же крестьяне. Но почему-то они продолжали вымирать либо разбегались в леса, к казакам, в крупные города, где под вымышленными фамилиями нанимались на разные работы. И чем больше земель отнимал пан у крестьян, тем больше хирело его хозяйство. Оно попало в какой- то заколдованный круг: мало земли — плохо, больше земли — еще хуже. А все ведь потому, объяснял управляющий, что к земле нужны и радивые руки, а никакого радения за дела своего барина крестьяне не проявляют.

И пан Францевич посоветовал пану Тиборовскому искать иных путей для получения доходов. Например, можно открыть большую ткацкую мастерскую, либо крутильню, да не обычную для этих мест мастерскую с двумя-тремя подмастерьями, а крупное производство станков на двадцать.

Хмурое лицо управляющего даже просияло, до того величественным казался ему этот замысел.

— Накупим станков, наделаем пряжи, — а вдруг покупателей не найдется? — усомнился пан Тиборовский.

Управляющий склонил голову. Некий купец, сообщал он, с большой выгодой продает канаты владельцам парусников в Данциг. А риска для пана не будет никакого, ни одной копейки затратить не придется: среди крепостных пана Тиборовского есть кому поделать станки и кому на них работать.

— Хорошо, я подумаю.

Только после этого управляющий отважился сообщить пану последнюю новость, самую огорчительную: сожгли люди в Заполотье его панский шинок, избили шинкаря, бросили в огонь и долговую книгу. А вчера быдло не вышло на господское поле.

— Повесить мерзавцев! — сгоряча выкрикнул пан Тиборовский.

— Сто человек не работает, — пояснил пан Францевич. — Завалили дороги к себе, взяли дубины и секиры...

— Так это же восстание! — воскликнул пан Тиборовский, смекнув наконец, в какую беду попал. — Городскому голове сообщено?

— Сообщено. Ответил: «Ваши люди, вы и управляйтесь. Королевских солдат в городе всего пятнадцать человек».

— Так пошли гонца в Вильно, проси карателей!

Управляющий покачал головой. Разве забыл пан уроки недавнего подобного восстания в Мозыре? Четыре года пришлось тамошним панам ждать, пока дошла очередь усмирять их крестьян. Да, в конце концов гетман княжества Литовского прислал туда карательное войско. Главарей восстания казнили, остальных пороли, но на прокорм войска взяли у помещиков столько, что год после того они еще плакались. А как только каратели ушли, непокорство возобновилось. И поныне там крестьяне не работают.

— Так надо жаловаться в Варшаву! Пусть король знает, что у него творится!

— Кажется, пан склонен во всем обвинять короля, — с горечью заметил управляющий. — А разве король имеет власть? Ее отняли у него магнаты, они плюют на короля, не признают жалованных грамот городам, вмешиваются во все дела короны, не выполняют указов... Разве вы забыли, как велели высечь чиновников его Величества? Долго наше королевство так не протянет, растаскают его магнаты на куски. Каждый ищет свою выгоду, а на державную ему наплевать... Рассыплется наша Жечь Посполита на тысячу мелких магнатов, если не появится у нас свой Иван Грозный или свой царь Петр, который повыдергивает бороды магнатам...

Пан Тиборовский опешил. Кажется, вся эта гневная и дерзкая речь направлена лично против него. Хорошенькое дело — мечтать об Иване Грозном для Жечи Посполитой!.. Впрочем, при одном условии пан Тиборовский согласился бы с этим: если польским Грозным станет он сам, пан Тиборовский.

Но это потом, а что делать теперь?

— Так найми жолнеров, — кричит он управляющему. — Отбери десятка два верных нам хлопов, дай им оружие, прикажи стрелять в бунтующее быдло!

— Они будут стрелять в нас, они подожгут наши имения, — возразил пан Францевич. — Среди хлопов нет ныне ни одного, кто станет вас защищать, но любой охотно всадит вам под ребро свой нож.

Нет, этот желчный старик не преувеличивал. Он верил в каждое свое слово. Его глаза горели страхом, в голосе чувствовалась безысходность. Казалось, еще немного — и он завоет от предчувствия беды, сбежит отсюда или выпьет яду, чтобы не допустить насилия над собою.

Глядя на полное тоски и растерянности лицо своего управляющего, пан Тиборовский и сам вдруг ощутил страх, которого никогда не ведал, ибо никогда не допускал мысли, что счастье может от него отвернуться.

— Но ведь мы в своем наследственном имении и все наши привилегии наследственны, — пролепетал он. — Кто имеет право посягать на них?

— Только одно человеческое право истинно незыблемо — право умереть. Лишь его нельзя ни у кого отнять... Запомните, что я скажу: при малейшем толчке королевство рухнет, как когда-то провалились в пропасть Содом и Гомора. Нет больше великого королевства Польского, есть его жалкая тень!..