Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Песьего ты роду! Найдется и на тебя рука. Вот придет Москва, за все с вас взыщет!

Такой обиды гонористый пан не простил бы и самому королю.

«Поднимем тебя на перекладину, увидишь с высоты Москву, — мысленно отвечал пан Тиборовский обреченному холопу. — Между тобой и Москвой уже сколько веков стоит наша Жечь Посполита. Разве сдвинешь гору слезами? Или проклятиями? Или даже кулаками? Давно пора тебе забыть про Москву».

Но долго размышлять пан Тиборовский не любил и не умел. Черт с ними со всеми — и с этим висельником, и с его Москвой, и даже с польским королем, придумавшим какой-то налог на торговлю.

Впрочем, никакого налога пан Тиборовский не дал, а велел связать посланцев короля да и высечь примерно — пусть знают, собаки, кто в Полоцке истинный король! Вспомнив, как бранились, а затем плакали королевские чиновники, пан Тиборовский усмехнулся...

...Софрон давно истратил деньги, вырученные за последнюю штуку полотна, проел все запасы. Забыли к нему дорогу заказчики, пылился и зарастал паутиной его ткацкий станок. Софрон обратился за советом к попу — кто еще, как не духовный пастырь, должен указать человеку верную дорогу? Поп взял за совет последний грош Софрона, велел ему надеяться на бога, быть покорным своей участи, не роптать. Сходил Софрон и в Вильно к православному архиерею, слывшему мудрецом и защитником истинной веры. Тот наставлял не таить в душе злости против пана, ибо он лишь оружие господа. Господь-де ниспослал на Софрона испытание. Неизвестно, как долго оно может продолжаться и какие великие блага ждут человека, терпеливо его перенесшего.

Не осталось у Софрона иного исхода, как просить у помещика землю в аренду. Заброшенных земель, где крестьяне повымирали от голода и болезней, у пана имелось немало. Он охотно раздавал их желающим попытать счастья, зная наверняка, что все счастье, которое может уродить на этой горькой земле, достанется в конце концов ему.

— Сколько ты просишь земли? — спросил пан Тиборовский. — Одну, две или три четверти уволоки? А семья у тебя какая?

— Имею дочь Евдокию тринадцати лет и сына пяти лет, — ответил Софрон. — Жена умерла... Но я обязательно женюсь, — добавил он торопливо, с беспокойством следя за меняющимся выражением лица помещика.

— Так чего ты пришел? Как ты сможешь возделывать мою землю? — И пан Тиборовский с укором глянул на стоявшего сбоку пана Яна: — Дай ему одну четверть уволоки.

— Не прокормимся мы с нее, вельможный пан, — поклонился Софрон.

— Но я же не виноват, что в семье ты единственный работник. Да четверть уволоки ты должен будешь отрабатывать у меня пять дней в неделю.

— Хоть пол-уволоки дайте, — бормотал Софрон.

Пан дернулся нетерпеливо. Это мужичье столь тупо, что даже простейших расчетов не может произвести в уме.

— Ты должен понять: за две четверти уволоки тебе полагалось бы отрабатывать у меня десять дней в неделю... Будь вас хоть трое взрослых, тогда двое отрабатывали бы у меня, а третий — на половинке. Когда дети подрастут или когда найдешь жену, тогда и приходи за второй четвертью...

Вместе с клочком земли к Софрону перешли все крестьянские повинности. В сев, и в жатву, и в молотьбу он должен был участвовать в «гвалтах» сверх пяти дней барщины в неделю. А еще бесконечные починки дорог, а перевозки панского хлеба к пристаням и на мельницы! Он посылал детей полоть господские огороды, весной вывозил на поле пана весь навоз со своего двора...

Давно бы сбежал Софрон из Полоцка, если бы не дети да если бы не жила в нем смутная надежда, что авось все переменится: передумает пан, разрешит снова покупать на рынке лен, вернутся для Софрона старые времена. В ожидании, пока пан передумает, Софрон был покорен и робок. По ночам подходил к своему станку, счищал с него пыль и паутину, пробовал ход, подолгу держался за раму станка, будто предчувствуя, что скоро придется ему расстаться и с этим последним свидетелем его былого благополучия...

В прошлый раз Исидор увез его станок, и Софрон понял, что отныне ни ему, ни его детям не вырваться из кабалы. Ни к чему была его покорность. Не быть Евдокии женой вольного ремесленника, не быть Грише книжным человеком.

А теперь надо спасать от сборщика податей Евдокию и корову. Но где взять денег, чтобы расплатиться с королем? Как вырваться из панской неволи? Бог не помог, а разве кто из людей в силах помочь?

Пробовали белорусский и украинский народы совместно бороться против господства шляхты. Легенды о той великой войне прошлого века живы в памяти людей. Много жизней отняла война, а свободы не принесла. Где славные вожаки пинчан — седельник Шененя и шапочник Мешкович? Где казацкий атаман Михаил Кричевский? Илья Голота где? Все сложили головы — кто под саблями ляхов, кто в петле или на колу. Сожжены были Пинск и Бобруйск, Брагин и Речица, Мозырь, Туров и десятки других городов и селений. Десятки тысяч белорусов встретили смерть с оружием в руках, а еще больше было потом казнено мстительными шляхтичами за то, что стояли за Богдана Хмельницкого и принимали от него подмогу. А свободы все нет...

«А пропади все пропадом!» — снова подумал Софрон, поднял книгу, брошенную сборщиком на пол, и вышел из дому.

За единственным столом в полутемном смрадном шинке были заняты все места. Засиживаться здесь не полагалось, выпил — уходи, работа на барина ждет. Но ведь никуда работа не убежит. А больше и негде встретиться с соседом, отвести душу. И люди всячески тянули время, пили зеленую жидкость маленькими глотками, словно это был кипяток.

В комнате разгоралось веселое возбуждение.

Удивительное это было веселье. Кто громко спорил с невидимым

и никому не известным противником, стучал кулаком по столу, бранился, мнил себя храбрецом, а в глазах бдительным сторожем стояла одна мысль: «Думай, дурень, язык придержи!» И человек старался не называть имен, говорил иносказательно, намеками. Кто рассказывал что-то, вроде бы и смешное, да такое больное, что и у рассказчика, и у слушателей стояли слезы в глазах. Кто, устав слушать, одурманенный зельем, незаметно для самого себя тянул одну какую-то ноту, похожую и на стон, и на угрозу...

Вот стучит ладонью по столу русый человек со шрамом на лице.

— Расскажи, расскажи байку, Семен, — подбадривают его соседи.

Семен кивает в одну сторону, моргает в другую, все сдвигаются теснее, головы склоняются к центру, и, пока Семен рассказывает, слушатели не перестают шуметь — покашливают, шаркают ногами, передвигают посуду по столу, чтобы не мог подслушать шинкарь.

— Что есть рай? — спрашивает Семен и сам отвечает: — Рай — это награда для святых и праведных. Там пасутся стада жареных быков, текут реки вина, там порхают стаи красивых плясуний — по одной на простого человека и по десятку на каждого монаха и ксендза, ибо на этом свете не были женаты. Целая жизнь короля не стоит одного дня в раю. — Семен делает знак «шуметь» старательней, потому что шинкарь зашевелился за своей стойкой, и продолжает: — А кто серед нас достоин попасть в рай? Един лишь добрый наш... — Он делает многозначительную паузу, и все понимают, что подразумевается пан. — Так чего же он медлит? — восклицает Семен. — Расхватают же лучшие места!.. Поможем ему, други?