Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Довольно! Мне надоели ваши мрачные предсказания! — рассердился, наконец, пан Тиборовский. — Придумайте средство, как заставить работать наше быдло.

— Хорошо, я пошлю гонца в Вильно, потребую карательный отряд.

Пять дней пролежал Софрон в беспамятстве, пугая детей и забегавших соседей скрежетом зубов и глухими стонами. Затем стал приходить в себя.

Много событий хранила его память — и таких, которые сам пережил, и таких, о которых слышал от других, от отца и деда, и таких, о которых некогда читал в книгах. И вот они все, словно сухие листья, снесенные ветром в реку, завертелись теснящейся кучкой, перемешались, перепутались и уже не понять, что было раньше, что потом.

Застывшим взглядом Софрон глядел на огонь в очаге и видел огромный пожар: горела святая София. Обрушилась кровля, рассыпались стены, обнажив хоры, на которых в огне корчились, как живые, тысячи древних рукописей. А вокруг смеялись чужеземные солдаты. Софрон глядел на очаг, шептал: «Будь проклят, король!» И очнулся от собственного шепота.

Но ведь то случилось давно. Как он, Софрон, уцелел от того страшного разгрома и попал в шинок? Что случилось с ним после нашествия Батория?

Софрон перевел взгляд на окошко. На улице ветер колыхал деревья. Тени веток метались по мутной пленке оконного пузыря. Это тени людей. Куда они бегут?.. Кто они?.. Кто побывал в Полоцке за века его существования?.. Царь Алексей Михайлович... поляки... немецкие наемники... шведы... царь Петр... снова поляки... Боже, как ты терзал эту землю! Как терзал мой город!..

Совсем недавно тысячи и тысячи жизней отняли у города страшное моровое поветрие, шесть следовавших подряд неурожайных лет...

Софрон закрыл глаза, и голова у него закружилась. Он почувствовал себя на гребне волны... Ее догоняет вторая... третья... Их много. И все катятся на Полоцк: несчастье за несчастьем, волна за волной. И каждая уносит с собою людей, дома, неисчислимые ценности. Без следа исчезли оба замка. Не стало центрального торга с бесконечными рядами лавок и лотков. Нет роскошных епископских палат и спесивых особняков родовитых бояр, и огромных, как целое селение, заезжих дворов. Нет купеческих гильдий, нет цеховых братств... Пять раз за последние полвека полыхали над городом страшные пожары, десятки улиц начисто смел огонь. И вот осталось в городе менее четырех сот крестьянских домишек и среди них — проклятый шинок. Когда он здесь появился? Кто его поставил?

События продолжали путаться, какая-то грань между ними исчезла, и Софрон никак не мог ее уловить.

Вот он стоит под Замковой горой. У ног его сливаются две родные реки — Полота и Двина. Они одни устояли в страшных испытаниях, ни разу не изменив родному языку, и ни один завоеватель не сумел навязать им нового имени. Как и сто, и тысячу лет назад, течет сюда Двина из самого сердца России, откуда берут начало две других священных русских реки — Волга и Днепр... А шинок?.. Когда он появился?.. Зачем он здесь?

Вдруг Софрон сообразил, что журчание реки, которое назойливо стоит в его ушах, мешая думать и вспоминать, — это звон колоколов. Он вслушался и узнал благовест единственной в городе православной церкви. Негромкие звуки ее колоколов, в другое время легко подавляемые хором униятских церквей и католических монастырей — иезуитского, доминиканского, францисканского, бернардинского — и вдобавок, базилианской церкви Софии, теперь без помех доходили сюда — до самых отдаленных домов пригорода.

Кивком головы Софрон подозвал Евдокию, шепотом спросил, с чего бы это возвещают праздник.

Ответила Евдокия, что русское войско пришло на Двину, людей полочанских царица Катерина берет под свою руку. Теперь уже навсегда, потому что распалась ненавистная Жечь Посполита: какой-то кусок отхватила Пруссия, а еще кусок — Австрия. Так говорят люди в городе.

Софрон вскочил, шатаясь, подошел к двери, раскрыл ее. Звон стал явственней. Софрону теперь чудился в нем чистый детский голосок, обращенный к нему со словами привета. Вот она, справедливость!

Пять с половиной столетий ждали предки Софрона этих великих дней. А он дождался! Идут, идут сюда русские люди, братья из Москвы. Не на время, как уже бывало не раз, не с тем, чтобы под натиском врагов снова отдать этот край, а навсегда!

И Софрон изо всех сил напряг свой слабый голос, чтобы произнести хоть слово, что-то дрогнуло в горле, и из груди его внезапно вырвался громкий, ликующий крик.

— Что ты? — испуганно воскликнула Евдокия, подхватывая отца в объятия, потому что он от неожиданности пошатнулся, едва не упал.

— Свобода, дети! Не страшен больше никакой пан Тиборовский с его шинком! — Вот когда Софрон вспомнил, наконец, все.

С улицы донесся звук барабанной дроби. Скоро стал слышен топот сильных ног, раздался резкий крик военной команды. Слова прозвучали по-русски. Вот оно, началось!

Вслед за Гришей на улицу вышел Софрон. Евдокия осталась в дверях. По дороге приближался отряд солдат, одетых совсем не так, как королевские жолнеры.

Из домов выбегали люди. Одни несли хлеб-соль на вышитых полотенцах, другие — крынки с молоком, тарелки с квашеной капустой и солеными огурцами, дымящуюся картошку, творог. Люди гурьбой двинулись навстречу солдатам. Отряд свернул на полянку, остановился. Молодой офицер, увешанный множеством сверкающих побрякушек, был похож на нарядную куклу. Высоким ломающимся голосом он что-то выкрикнул, солдаты составили ружья в козлы, опустились на еще сырую после недавних дождей землю.

Шедший впереди старик с хлебом-солью проговорил «Добро пожаловать», поклонился и протянул поднос офицеру. Тот брезгливо отвернулся.

— Демьян, прими! — крикнул он резко, убрав руки за спину. Один из солдат с поклоном взял из рук старика хлеб и стал тут же резать его складным ножом на ломти.

Отдав свое угощение, крестьяне постояли в нерешительности, не зная, что сказать, и не слыша ни одного вопроса к себе, потом начали расходиться. Дети издали наблюдали, как едят голодные солдаты. Но вот один поманил кого-то из малышей пальцем, другой показал какую-то побрякушку, свисток. Дети осмелели. Уже они сидят рядом с солдатами, щупают белые ремни, блестящие пряжки на мундирах, осторожно поглаживают оружие.

Гришку усадил к себе на колени тот самый солдат, который принял хлеб-соль. Вложенный мальчику в рот белый кусочек «чего- то» оказался очень сладким, никогда Гришка не сосал такого вкусного. И хотя был малый замкнутым и недоверчивым, с солдатом он сдружился как-то сразу.

— Будешь моим солдатом? — спросил он, съев сладкое, и Демьян кивнул:

— Буду, согласен.

Странное у солдата Демьяна лицо — все в ямочках среди рыжей щетины. И каждая словно бы улыбалась Грише. Десятки улыбок на одном лице — это было удивительно. Немного пугала, правда, жадность, с какой солдат ласкал своего неожиданного гостя, внимание, с каким слушал его голос, не вникая в смысл слов и каждый раз поэтому повторяя: «Что? Как?»