Натан Полянский - Славен город Полоцк

Чтение обвинительного заключения подходило к концу.

Утром в Юрьев день года 1623-го в Витебске на площади перед церковью Пречистой Богородицы собралось много крестьян из окрестных деревень, чтобы просить у настоятеля церкви заступничества перед своими помещиками. К ним примкнули ремесленники города, чтобы пожаловаться на свою бедность.

В это-то время на площади остановилась коляска владыки. Кони были взмылены, тяжело дышали — около ста верст с коротким отдыхом проскакали они за ночь, увозя епископа от разъяренных полочан. Из коляски вышел Иосафат, направился к храму. Люди кланялись ему, ловили его взгляд. Он ни на кого не глядел, не отвечал на поклоны. Тогда толпа перед ним сомкнулась, закрыла проход к церкви.

— Накорми нас, владыка! — раздались те же выкрики, что и в Полоцке. — Возврати нам храмы!.. Не желаем идти в латинство!

Ничего не ответил епископ. Из переулка, ведущего на Полоцкую дорогу, выскочила группа верховых — полочане догнали епископа.

— Держи душехвата, бий его! — крикнул один из всадников.

Стоявший в толпе земский писарь Лев Гурка, молчаливый, скромный человек, неожиданно бросился на епископа с кулаками, крича:

— Ты есть посланец сатаны!

Его слова были подхвачены толпой, и даже сам витебский городничий, в этот момент подходивший к церкви, подтвердил:

— Сатана он, верно!

Так ничего и не успел промолвить Иосафат. Десятки рук вцепились в него, сотни голосов проклинали его, тысячи людей радовались его гибели.

Даже мертвый, он вызывал к себе такую же ненависть, как и живой.

И люди поволокли его тело к обрыву, сбросили в Двину.

Тем временем толпа разгромила дворец, в котором епископ жил во время своих приездов в Витебск. В амбарах и кладовых было много зерна, муки, окороков, масла и разной снеди. В комнатах нашлось немало разных тканей и драгоценностей. Не один голодный человек поел в тот день досыта, и не один человек возрадовался, увидев, наконец, пламя над епископским дворцом.

Да была радость короткой.

Как только весть о расправе над епископом дошла до Полоцка, власти начали хватать людей — всех, кто попадался под руку.

...Вечером к Петру Васильевичу пришел Мирон, посоветовал скрыться.

— Надо же кому-то и оставаться, — ответил Петр Васильевич. — Если все уйдут, схватят невиновных, кто-нибудь да пострадает. Нет, стар уж я уходить, а вы молоды... Будьте счастливы, мои дети!..

Он крепко обнял Мирона, трижды расцеловался с ним, догадываясь, что больше они не встретятся...

В том, что из семидесяти четырех обвиняемых только двадцать были схвачены, тоже заслуга Мирона: остальных он увел с собою из города.

«Будь же счастлив, мой Мирон! Пусть удача сопутствует тебе всегда!»

Вандровка по Руси — вот что сделало Мирона мудрым и отважным. Русь! Возъединятся же наконец все твои народы в единую неодолимую державу! И никаких панов не будет тогда над простым народом.

Торопливым шагом к судейскому столу через весь зал шел человек в форме гонца его Величества короля. Секретарь умолк, судьи глядели на гонца. «Помилование старому булочнику», — подумал пан Гонсевский и почувствовал нечто вроде удовлетворения: ведь и он считал, что вина Полочанина не столь уж велика. Кроме того, старик через год-два умрет в тюрьме и незачем его казнить сейчас.

Гонец положил перед Гонсевским два конверта и удалился. В первом конверте находилось послание Ватикана на имя короля, которое тот счел необходимым немедленно переслать суду. Папа римский Урбан требовал не быть милосердным к обвиняемым. «Там, где столь жестокое злодеяние требует бичей мщения божия, да проклят будет тот, кто удержит меч свой от удара!» — писал папа.

Что ж, Гонсевский не желает быть проклятым папой из-за какого-то дряхлого булочника.

В собственноручной приписке король требовал приговор привести в исполнение немедленно, так как стало известно, что часть бежавших преступников добралась до казацких станиц. Как бы они не привели казаков на выручку своим товарищам, беспокоился король.

Во втором конверте лежала дрожащей рукой набросанная записка управляющего имениями пана Гонсевского, которую тот упросил гонца передать пану. Управляющий сообщал, что большой обоз с зерном пана Гонсевского был захвачен в лесу южнее Полоцка разбойниками, которыми командовал некий Мирон.

Вот оно как! Гонсевский сразу помрачнел. Он бросил полный острой ненависти взгляд на главного обвиняемого. А он еще раздумывал, жалел этого старика...

Петр Васильевич глядел на пана Гонсевского. Это надменное каменное лицо давно напоминало ему что-то очень знакомое, но только теперь Петр Васильевич понял, что: угловую башню иезуитского коллегиума, башню с двумя щелками-бойницами. А за этими бойницами притаился некто, кто внимательно следит за Петром Васильевичем и целится в самое его сердце.

Так вот же оно!

Петр Васильевич сложил руки на коленях и еще больше выпрямился. И никто не сказал бы, что это сидит горбун. Это сидел человек, более спокойный, чем любой из его судей, более гордый, чем сам король.

Свой долг перед товарищами, перед согражданами, перед своим народом он выполнил, как умел. Он догадывается, какой приговор ожидает его. Но он также знает, что ждет этих панов или их преемников — возмездие, проклятие народа.

Дождутся паны своего часа!

Петр Васильевич закрыл усталые глаза, и тихая, покойная улыбка озарила его лицо.

В день 23-го апреля, когда, по народному поверью, святой Юрий «отмыкает» землю, проснувшуюся от зимнего сна, и ее соки начинают тянуться вверх, в растения, жители предместья — ремесленники и крестьяне — проснулись ранее обычного. Это был первый день выгона скота на пастбища. Еще не занималась заря, а уж во всех дворах сновали люди, скрипели запоры клетей, мычала и блеяла скотина.

Софрон расстелил перед порогом хлева овчину шерстью вверх и сунул под нее ломоть хлеба. Для того, чтобы корова была здорова, полагалось вместе с хлебом класть вареное яйцо, которое потом достанется пастуху. Но яиц в доме Софрона давно не было. Правда, пастухом в этом году пойдет его Евдокия, она не обессудит.