Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Замучает?.. А тысячи людей он голодом уморит — этого не боишься? Да ты не беспокойся, не я читать буду, народ сам прочитает. Завтра утром это письмо будет висеть на воротах епископского дворца. Еще несколько списков люди найдут на торге, в разных местах. Изведет нас душехват, если мы его не одолеем.

— Но как одолеть такого? Что это значит? Что ты затеял?

Мирон был сумрачен, отводил глаза в сторону.

— Разве можно жить в мире с бешеной собакой? — произнес он наконец. — И прогнать никуда нельзя — в другом месте станет людей кусать. Чтобы такого извести, стоит и десять голов положить.

За несколько лет своего владычения Кунцевич закрыл в Полоцке двадцать семь православных церквей и часовен. Открытым оставался только храм святой Софии. В канун Юрьева дня храм был переполнен — люди пришли просить у бога перемен к лучшему. Именно этот день выбрал Кунцевич для мести непокорным горожанам.

В разгар заутрени распахнулись все входы в храм и в каждой двери появилось по пятеро солдат. Они сняли пищали, навели их на народ. От главного входа к амвону прошел чиновник консистории. За ним шли два солдата, тоже с пищалями наготове. Люди еще ничего не поняли, многие оставались на коленях, продолжали бить поклоны, а чиновник уже развернул пергамент и стал громко выкрикивать:

«По представлению его преосвященства епископа полоцкого Иосафата Кунцевича сохранившиеся в княжестве доныне православные храмы, ставшие средоточием всякого неповиновения и служащие вообще целям объединения всех враждебных короне сил, а именно: храмы в Полоцке, Витебске, Могилеве и Орше повелением его Величества короля передаются власти архиепископа».

Указ был подписан Сапегой, канцлером княжества Литовского.

Кто знает, может быть, Иосафат нарочно выбрал для объявления указа этот день, надеясь вызвать молящихся на сопротивление. Тогда он получил бы повод к той кровавой расправе над ними, о которой мечтал. Но сопротивления в храме не последовало. Люди хорошо знали, что проливать кровь в храме, даже браниться — величайший грех. Они покорно вышли во двор. Солдаты остались в храме.

Люди не расходились, взволнованно обсуждали событие.

На паперть вскочил молодой кузнец, размахивая шапкой, крикнул:

— Люди! А чего испугались? Сжечь бы нечестивый пергамент да праведный составить.

— Глуп ты, Тимоха, — отозвался кто-то в толпе. — За пергаментом-то Кунцевич таится.

— А за ним Сапега, — подхватил другой голос.

— А за ним король!

— А за ним сам папа!

— А за всеми — сатана!

Последнее выкрикнул изможденный крестьянин из предместья, у которого вчера за долги отняли дом.

— Будем ли молчать? — продолжал он. — Будем ли плакать? Будем ли одного за одним детей хоронить? В кабалу себя отдавать? Или что делать будем?

И все, кто слушал его, понимали, что крестьянин-то знает, что делать, да робеет сказать. Тогда с разных сторон стали ему помогать:

— Юрьев день завтра, день свободы для холопов!

— От бога день, пергаментом его не застишь.

— А для очищения от нечисти бог создал огонь! Когда огонь зажигают? Ночью!

Молодой кузнец своим голосом снова заглушил все голоса:

— Есть и постарше серед нас, пускай скажут! — И он спрыгнул с паперти.

Многие стали оглядываться на Петра Васильевича. Он был здесь едва ли не старейшим. Взоры ли окружающих подтолкнули его, или внутренняя сила повела — этого он не знал и сам, но решительно взошел на паперть.

— Не послушается Иосафат, если просить его станем...

Голос у него оказался слишком тихим, никто почти не расслышал его слов. И вдруг рядом с ним оказался Мирон, крикнул, подняв руку:

— Братья! Слабое у Петра Васильевича горло, так я помогу: что он скажет, то повторю. Слушайте же все!..

Люди затихали, сдвигались плотнее.

— Снова настали черные дни, — говорил Мирон. — Уже видели у себя и чуму, и голод, и крыжаков папы римского... А в чем виноваты? Что обычаям отцов привержены и языку родному? Нет в том греха. Жил серед нас муж великий Франциск Скарина. «Библию руску», им выложену, у многих в руках вижу. Для чего же он старался, как не для того, чтобы нам удобно и понятно было молиться и деток родному языку учить? Не нужны нам латинские катехизисы и требники, своим разумом сами можем понять, что справедливо, а что несправедливо.

Петр Васильевич сразу понял, для чего Мирон начал свою речь от его, Полочанина, имени, — чтобы заставить слушать себя. «Отлично, мой Мирон, отлично», — время от времени шептал он и все кивал и кивал головой: пусть люди знают, что он полностью верит и доверяет Мирону.

И то, что именно так произошло, оказалось на пользу: в начале следствия эта речь именовалась «речью Полочанина». Мирона в первые дни не искали, он успел многих предупредить, увести с собою.

...Мирон торопливо перелистал книгу, которую держал, прочитал:

— «Русский народ есть народ благоразумный и благородный, ветвь ученого славянского народа, на языке которого еще в древние времена ученые мужи Кирилл и Мефодий выложили науку апостольскую...» А нас, — продолжал он, захлопнув книгу, — хотят уморить голодом, если не примем чужого языка и чужих обычаев. Будем ли молчать?

— Вопить надо, пока не падут стены Иерихонские, — взвизгнул кто-то.

— Духу не хватит, либо выскочит кила, — осадили его сразу. — Молчи!

Мирон поднял руку. Когда восстановилась тишина, он продолжал:

— Советует Петр Васильевич сделать так, как в Витебске сделали: соберем деньги на деревянный балаган и в нем будем молиться. Такого отнимать не станут, а отнимут — другой поставим. Деньги же Петру Васильевичу несите, если доверяете.

— Доверяем!

Именно последние фразы, произнесенные Мироном от имени Петра Васильевича, запомнил Никандр, который вышел из церкви позже остальных — он там совещался с чиновниками консистории. Эти-то слова обвинение именовало «призывом к неповиновению».

— Вы призывали вносить деньги на балаганы, зная, что владыка будет этим недоволен? — спросил пан Гонсевский Полочанина.

— Я, — коротко отвечал он.

— Вы первый крикнули: «Да проклят будет Иосафат-душехват» или стоявший рядом с вами Мирон?

— Я, — отозвался Петр Васильевич, хотя эти слова были действительно произнесены Мироном и подхвачены толпой.

— И там же, во дворе, вы стали собирать деньги на балаганы, не так ли? Потом кто-то прибежал, крикнул, что владыка выехал в Витебск, и многие ваши люди — кто на подводах, а кто верхом — поскакали вдогонку. Мирон или вы посоветовали это?

— Ни я, ни он, — спокойно отвечал Полочанин. — Люди сами побежали, очень лют был епископ.

Да, пан Гонсевский не мог в душе не признать своей неудачи: его выбор владыки оказался несчастливым. Одного качества не хватало Кунцевичу, чтобы быть идеальным епископом: хитрости, умения скрывать свою ненависть под кроткой улыбкой. Ныне такие слуги господни уже не годятся, век тевтонской прямоты проходит, все сплоченней становится быдло, все настойчивей требует себе каких-то прав, будто их отцы или деды обладали этими правами...