Натан Полянский - Славен город Полоцк

С улицы донесся редкий звон ручного колокольца: человек не спеша шагал вдоль ряда домов и в такт своим шагам потряхивал колокольцем. В далекие времена завезли сюда с запада этот способ призывать жителей к вниманию. Звон прекратился. Евдокия приоткрыла дверь. Стал слышен голос глашатая:

— Пан приказал, а староста повелел сегодня всем мужикам идти в корчму пить водку!

Это было напоминанием, что пришло время внести еще один налог, изобретенный паном. Два-три раза в месяц, в зависимости от того, как поспевал товар на винокурне пана, старосты по всем деревням сгоняли мужиков в шинки распивать водку. Свое напоминание глашатай закончил фразой:

— А кто не придет, будет приведен на суд и правеж!

Звон колокола возобновился, постепенно затихая. Евдокия прикрыла дверь, уловила блуждающий взгляд отца, просительно сказала:

— Не ходите сегодня в корчму, тато. Легко вам зелье голову кружит, говорите много ненужного... Да и нести уж нечего туда.

— Ты ведь слышала: на правеж поволокут... Что ж, могу и не пить, да пан и не требует: хоть и вылей свою сотку, хоть угости людей, а плати. Не напрасно же пан старается.

— Пана жалеете? — второй раз в это утро с насмешкой спросила Евдокия. — А он вас пожалеет?

Софрон встал. Дочь глядела на него со злой решимостью, какой он никогда не видывал. «Взрослая, — подумал Софрон о ней, как о чужой, — видный в селе человек. А я кто? Был человек, а стал...»

— Эх, пропади все пропадом! — воскликнул он безвольно и направился в угол, где стоял заступ. Но девушка оказалась проворнее. Она успела схватить заступ, убрала его за спину.

— Не дам! — сказала она так твердо, что Софрон опешил. — Чем огород поднимать будем?

— Ну, это одолжить можно, в каждом доме есть лопата, — растерянно ответил Софрон, впервые не имея мужества глянуть дочери в лицо.

С улицы уже доносились визгливые голоса женщин. Они проклинали пана и кляли своих мужей.

— Не ходите больше в корчму, тато, никогда!

Ни капли мольбы в этих словах Евдокии уже не было, в них было повеление.

— А кто из нас старше? — спросил Софрон так тихо, что Евдокия, видимо, не расслышала, ибо вместо привычного: «Вы, тато, старше», она лишь повторяла:

— Не ходите!.. Если все не пойдут, ничего не поделает пан.

— Где же видано, чтобы мужики деяли разом? — проворчал он. — Ладно, сегодня не пойду.

Гришка встал рядом с сестрой.

— И правда, тато, не ходи больше туда. После сотки ты всегда злой, аж страшно.

— То я на панов злой, дети мои, не на вас.

— Так злись на них теперь, тверезым. Пьяная злость — не настоящая. Если пан позовет, скажи: «Подавись ты своей водкой».

Распахнулась дверь. В ее проеме показался тучный низкий человек в парусиновом плаще. За ним на улице маячили фигуры двоих солдат. Это был сборщик податей Исидор, и все его знали.

Не много времени потребовалось королевскому чиновнику, чтобы наметанным глазом определить размер подати с этого дома. Стоя в дверях, он охватил одним взглядом всю избу и привычным тоном заговорил:

— Стол и скамья есть — плати столовое, за печь неси печное, окно есть — давай оконное, пузырем свиньи затянуто оно — мясное с тебя!

— Пузырь за молоко выменял, — сказал Софрон.

— И молочное подавай, — невозмутимо продолжал сборщик, — а также за дверь, за клеть, за телку, за дерево во дворе.

— Повеситься мне на этом дереве! — вырвалось у Софрона. — Что, кроме свиного пузыря, есть в этом доме? Сорвите пузырь, развалите печь, выломайте дверь!.. Не из чего мне платить.

Взгляд Исидора впился в Евдокию, которая продолжала держать руки за спиной. Он шагнул в комнату, грубо взял девушку за плечо, повернул ее.

— И за лопату не забудь с королем рассчитаться, — с торжеством произнес он.

— Бери что хочешь, — устало сказал Софрон. — Не ты, так пан заберет.

Сборщик заглянул на полати. Кроме рваного кожуха, там валялась потрепанная книга. Исидор взял ее, вслух по складам прочитал:

— «Вечеря душевная. Симеона Полоцкого, чернеца, слово». — Он раскрыл книгу наугад, продолжал: — «Умы отрок юных уподобляются скрыжали ненаписанной, на ней же учитель что-либо хощет написати может...» Так, — усмехнулся сборщик и швырнул книгу на пол. — Оттого вы и злыдни, что на пустое время убиваете. Не забудь же и книжную подать внести. Да с прошлого года недоимки за тобой: за выгон, за колодезную воду, за глину, что брал обмазывать призьбу, за трубу на крыше. И не вздумай скрываться от своих долгов королю — будешь пойман и бит!

Сборщик вышел из избы.

Софрон беспомощно глядел ему вслед. Если в течение недели не внести податей, Исидор продаст все в доме, уведет корову, выгонит семью и продаст избу, а если и этого окажется мало, именем короля уведет Евдокию, и Софрон больше не увидит ее.

Не сразу попал Софрон в кабалу к помещику пану Тиборовскому. Был он раньше вольным ремесленником, ткачом, жил хоть и не в большом достатке, а всегда имел хлеб к обеду и мясо в праздники. Мечтал поднять избу из земли на каменный фундамент, сына видел в будущем книжным человеком, дочь выдал бы за искусного мастера, а то и за купеческого сына. Зависти к более удачливым ремесленникам он никогда не испытывал, за помощью к ним не обращался, но и сам не спешил помочь тем, кого постигали неудачи. У каждого свое счастье, каждый живи сам по себе.

Однако три года тому держатель Заполотского посада вельможный пан Тиборовский запретил своим крестьянам под страхом смерти продавать на рынке лен. И не стало в городе пряжи. Одна за другой закрывались прядильные и ткацкие мастерские, белошвейные и парусиновые производства, к вящей выгоде вельможного пана. Весь лен у крестьян он забирал сам, отправлял в Бремен и Гамбург. Из-за границы пан привозил дорогие кружева, дорогие вина и дорогих танцовщиц, которыми никогда не имел бы счастья обладать, если бы не это право беспошлинной торговли, отнятое магнатами у безвластного короля во вред государству.

Со страхом наблюдал Софрон, как один за другим разорялись ткачи, и молил бога, чтобы несчастье обошло его.

Пан тем временем запретил торговлю пенькой, воском, смолой, а для того, чтобы никто не пытался обойти его запрет, приказал повесить на площади пятерых крестьян. Провинились они совершенно в другом: надерзили пану, когда были приведены в имение рыть колодезь. Но он велел объявить, что казнят их именно за незаконную продажу своих товаров.

— Если они еще не успели провиниться в этом, — сказал пан в день казни, — то, конечно, сделали бы это завтра.

Впрочем, пан Тиборовский был от природы человеком великодушным и в последний момент заменил четверым смертную казнь палочными ударами — по сто каждому, — повесить же велел лишь пятого, который не пожелал просить о помиловании, а крикнул: