Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Братьями меня господь не сподобил, двух сестер дал — обе за купцов пошли, — высокомерно отвечал широкобородый. — Вот ты про волю толкуешь. А думаешь, при ней мужику слаже будет?

— Во Франции, в немцах, в Нидерландах давно крестьяне на воле, — начал было Арсений, но широкобородый обошел его сзади и вдруг навалился ему на плечи.

— Вяжите его, братцы, — выкрикнул он не своим голосом. — Смутьян он, подосланный врагами православных мутить народ против царя. На той неделе у нас пристав бумагу читал, велено таких вылавливать.

Арсений стряхнул с себя руки широкобородого, обернулся к нему и беззлобно улыбнулся:

— А не велел тебе пристав птичьего молока добыть? И кто бы это мог меня подослать, когда я человек барина моего, Ивана Матвеевича?

Широкобородого никто не поддержал.

— Не конюх ты, — произнес тот сконфуженно, направляясь на свое место. — Разумен много...

— Нынче конюх. А был, верно, кладовщиком у барина, — без тени сожаления об утраченном отвечал Арсений. — Провинился — в солдаты отдали.

— Кто службу отслужил, перед барином чист — закон есть, — заметил сидевший рядом с Арсением пожилой конюх.

— Скоро все «чисты» будем. — Арсений пригнулся, заговорил тише: — Вчера два барина, вышедши на крыльцо, заспорили. Я ворота раскрывал, слышал. «Не желаю, — говорит один, — крестьян своих лишаться». Другой ему: «А кто желает? Да царь прикажет — сам в дворовые пойдешь».

И сразу заговорили все. Кто-то еще в прошлом году слышал от слуги проезжего чиновника, что царь хочет дать крестьянам волю, да господа противятся. Кто-то уверял, ссылаясь на верных свидетелей, что и бумага про волю давно от царя есть, да прячут ее министры. Еще кто-то припомнил подобные слухи. Каждый спешил поделиться тем, что слышал, на что надеялся, о чем мечтал сам и не одно поколение его предков.

Арсению вспомнился молодой солдат из Тулы, предсказывавший, что как только «спихнут мужики французика», выйдет им воля. Сквозь строй прогнали туляка за дерзость офицеру. Не нужна уж ему никакая воля. И тысячам замученных на Руси крепостных она уже не нужна...

Застегивая на ходу свою лисью шубу, Иван Матвеевич вышел на крыльцо. Он был не в духе. Три дня ожесточенных споров на губернском дворянском собрании вконец измучили его, навеяли тоскливое предчувствие неотвратимой катастрофы. Как только было объявлено, ради чего пригласили господ помещиков — чтобы обсудить рескрипт императора об условиях предстоящей отмены крепостного права, — словно бы медвежья лапа, тяжесть которой Ивану Матвеевичу в юности пришлось на себе испытать, придавила его, и с тех пор не прекращалась тупая боль где-то в глубине груди. И уж не мог Иван Матвеевич ни есть всласть, ни спать спокойно, ни дышать свободно, ни радоваться жизни. Куда и девалось бодрое настроение, в котором прибыл сюда, предвкушая ожидавшие его удовольствия. Ни игра в вист по вечерам, ни суета в биллиардной, куда он забегал в перерывах, ни употребление крепких вин к обеду не могли унять его тревоги. Нет, не обмануть ему самого себя. Что-то в его жизни надломилось, что-то из нее уходило безвозвратно. Неведомое «завтра» пугало его. От него потребовали невозможного: отдать крестьянам усадьбы, на которых они ныне живут, выделить им в пользование часть полевой земли за оброк или барщину, да после всех этих благодеяний даровать им еще и свободу.

— Поклониться им до земли не надо ли? — вырвалось у него, когда председатель, виленский генерал-губернатор Назимов, закончил свое сообщение.

— Его величество точно изложили свои мысли, и наш долг — обдумать, как способнее претворить их в жизнь, — сухо ответил Назимов. — Вы же, господин... э... э...

— Ратиборов, — поспешил подсказать Иван Матвеевич.

— Вы же, господин Ратиборов, изволите неуместно фрондировать. От великого христианского человеколюбия своего, коим он войдет в историю, государь император наш призывает нас добровольно даровать свободу нашим младшим братьям. Кто пожелает не откликнуться?.. К тому же позволю себе напомнить уважаемому собранию, — и Назимов отвел неодобрительный взгляд от Ивана Матвеевича, — что если станем медлить, то можем и неприятностей дождаться. Ведомо ли всем господам, что за одно десятилетие по империи зарезано было свыше ста пятидесяти помещиков и их управляющих?

Иван Матвеевич раздраженно дернул головой. В гибели помещиков он считал виновными их самих — их слабость, их попустительство. Кто из крепостных Ивана Матвеевича посмел бы поднять руку на него? Это невероятно!

— А разве забылась уже прискорбная история с «бешеной парой», — продолжал Назимов, — когда два неистовых дворовых — Григорий Антонов и Афанасий Дементьев — недалеко от вас, в Могилевской губернии, за несколько дней убили и тяжело ранили четырнадцать помещиков в разных имениях одного уезда? Разве могли бы два разбойника без содействия со стороны совершить подобное злодеяние? Убивали несчастных помещиков на глазах у их дворни, и хотя бы один крепостной поднял руку в защиту своего господина. Страхом, видите ли, объяты были, оцепенели... И этого, надеюсь, тоже не запамятовали: как тысячи крестьян вашей же Витебской губернии десять лет тому пошли пешком в Петербург жаловаться на вас, господа, и требовать себе свободы. Да так требовали, что понадобилось войско образумлять их. Они и солдат не испугались. Четыре тысячи пришлось сечь розгами, сотню судить полевым судом... Так разве они после того унялись? Нет уж, господа, Секретный комитет по крестьянскому делу правильно рассудил: не утихнет мужик, пока воли не увидит, да еще утихнет ли...

Перед глазами Ивана Матвеевича стояли плавные жесты генерал-губернатора, коими он сопровождал свои слова о восставших крестьянах, будто брал на руки нечто тяжелое, что с трудом удерживал. Казалось бы, действительно, против его доводов нечего возразить. И все же Иван Матвеевич рискнул попросить себе внимания. Он видел, что все сидящие рядом были, как и он, недовольны, ошеломлены. Это придало смелости Ивану Матвеевичу, он говорил как бы от имени всех.

Он уже не помнил, сильно ли волновался или не очень, но что волновался, — несомненно: оставил на столе скомканный носовой платок, забыл, кажется, поклониться, кажется, не извинился, когда, пробираясь на место, наступил кому-то на ногу. Он не мог вспомнить и всех своих слов. Но смысл своей речи знал хорошо — она как бы стихийно вырвалась у него, питаясь той самой болью, которая терзала его с первой минуты пребывания здесь.

Что станет с несчастным помещиком, спрашивал он, если у него отнимут крестьян? Кто будет обрабатывать его землю, кто будет пасти его скот, кто будет чистить его пруды? Где он возьмет свежую рыбу к обеду, где возьмет пеньку и лен, где возьмет зерно, чтобы горожан кормить и вино курить? Не наступит ли хаос в державе, голод в городах, запустение казны государевой? Взять, к примеру, лично его, Ивана Матвеевича, хозяйство. У него на 3 800 десятин имеется всего 140 душ. Он еле-еле сводит концы с концами. Если теперь он отпустит своих сто сорок душ да отдаст им пусть 800 десятин, значит, оставшиеся три тысячи пойдут под облоги? Где же государева выгода в сей несчастливой перемене?