Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Учитесь у своего соседа хозяйничать, у купца Силантьева, — перебил его Назимов. — Всю губернию кирпичом снабжает, день ото дня богатеет. А много ли у него крепостных душ?

— Кирпич не хлеб, — возразил Иван Матвеевич и вернулся к нити своих рассуждений. Не сумеют крестьяне сами о себе позаботиться. Разве не тщатся они где только возможно уклониться от работы, оставить поле невспаханным, ниву несжатой, копну необмолоченной, зерно непровеянным? Сними с крестьянина отеческий господский надзор, и он, как неразумное дитя, станет питаться одной травой, ходить в лубе да шкурах. Кто был пахарем, станет огородником, кто имел усадьбу, станет бобылем, кутником, кто уже был огородником, тот пойдет в батраки. Не допустим же нашего младшего и неразумного брата до разорения, не лишим его нашей просвещенной опеки.

Кажется, именно при этих словах Иван Матвеевич прослезился и должен был извлечь из кармана платок.

Он еще продолжал говорить о том, что и без того уже много помещиков разорилось, утратило свою сословную честь и многие бывшие дворяне служат ныне управляющими в имениях, на мелких казенных должностях и даже, срам сказать, ходят в лекарях да учителишках. В конце концов Иван Матвеевич разволновался настолько, что вынужден был умолкнуть, не договорив. Его речь произвела сильное впечатление, ему даже, кажется, немного похлопали в ладоши.

Обретя спокойствие, опасаясь, что приведенных доводов недостаточно, Иван Матвеевич заговорил об особом положении полоцкого уезда, который он представлял на губернском совещании. Некогда Полоцк был стольным градом княжества и главным городом Северо-западной Руси. Ныне же, в девятнадцатом веке, он стал тихим заштатным городишком Витебской губернии. В начале века в нем насчитывалось 7 800 жителей, а после Отечественной войны осталось их всего 3 340 душ. Затем город посетила холера, унесла полтысячи жизней, от пожара в 37-м году сгорело триста домов да в 48-м году не меньше. Ныне не поймешь, город ли, деревня ли раскинулась у Полоты. А город стоит того, чтобы о нем позаботиться. Идут через него грунтовые дороги на Невель, на Лепель, па Докшицы, на Дисну, на Себеж. В бывшем иезуитском коллегиуме открыт кадетский корпус, против него установлен памятник в ознаменование побед над Наполеоном. И кто же сможет возродить этот край, как не господа помещики своим усердием и заботами?

К удивлению Ивана Матвеевича, вторая часть его речи решительно никому не понравилась. Ему хлопали, пока он выступал от имени всех, сидящих в зале, но никто не пожелал внять его требованию особых привилегий для полоцких помещиков.

Тогда Иван Матвеевич позволил себе напомнить, что его предки, славный род Ратиборов, десять веков были благодетелями края сего. Они давали ему великих воевод, великих зодчих, великих просветителей и мудрецов.

— Что сталось бы с краем полочанским без нашего рода Ратиборов! — закончил Иван Матвеевич с пафосом. — Ныне я, последний в роду, взываю к вашему благоразумию, господа!

Ни звука одобрения не услышал Иван Матвеевич в ответ. Он возвратился на место, а генерал-губернатор своим резким голосом объявил:

— Господа, государь не пойдет на то, чтобы ради выгод отдельных из вашей среды рисковать всем дворянским сословием, чтобы мужики продолжали ежегодно вырезать десятки знатнейших фамилий в государстве. Нельзя допускать появления новых Разиных и Пугачевых. Благоволите, господа, не уклоняться от нашей задачи и думать об одном: как воплотить в дело государеву мысль.

Дольше оставаться здесь Иван Матвеевич не мог. Сказавшись больным, он попросил разрешения удалиться. Разрешение было дано. При этом ему напомнили, что ни один мужик не должен проведать о рескрипте царя, никто не должен знать, ради чего со всей губернии созывались господа помещики в Витебск. Пусть жители городов и деревень остаются в неведении, пока не будет окончательно обдуман, отредактирован и подписан закон. Преждевременные известия всегда ведут к превратным толкам, и может случиться, что мужик пожелает внести свои поправки в проект закона.

Постояв на крыльце, остыв после душного зала, приведя в порядок свои мысли и утвердившись в намерении ехать домой, Иван Матвеевич крикнул в пустой заснеженный двор:

— Арсений, лошадей!

Под каретным навесом разговаривали двое дворовых. Они оглянулись на Ивана Матвеевича и продолжали беседу.

— Арсений, лошадей! — крикнул Иван Матвеевич громче. Ни один из дворовых не пошевелился, чтобы разыскать Арсения. До слуха Ивана Матвеевича дошло из сарая хоровое мужицкое пение. Он побежал к сараю, рванул дверь. Пение мгновенно умолкло. Более полусотни мужиков сидело здесь, и никто не вскочил, не поклонился, никто не проявил готовности услужить. Одно и то же нетерпеливое выражение видел Иван Матвеевич на всех лицах: «Уходи, чего мешаешь!»

Это и были те мужики, ради которых его призывали пожертвовать своим состоянием, чуть ли не самой жизнью. Чем же они заслужили такое? Наконец он разыскал взглядом Арсения. Тот уже стоял, вопросительно глядя на Ивана Матвеевича. Значит, еще чувствует, скотина, своего хозяина! То-то же! Зачем мужику свобода — пропьет ее в кабаке.

Сожалея, что этот афоризм не пришел ему в голову тогда, когда он спорил с Назимовым, Иван Матвеевич зашипел, глядя на Арсения:

— Ты чего, каналья, прячешься?.. Живо лошадей!

Минут через десять запряженные двуконь сани остановились перед нетерпеливо шагавшим по двору Иваном Матвеевичем.

— Домой? — спросил Арсений, накидывая медвежью полость на ноги усевшемуся в задок Ивану Матвеевичу.

— Домой.

Арсений кивнул кучке дворового люда, толпившегося неподалеку, и два-три человека бросились открывать ворота. Они низко поклонились, когда сани поравнялись с ними, и Ивану Матвеевичу даже в голову не пришло, что поклоны могли относиться не к нему. Застоявшиеся кони пошли крупной рысью, отбрасывая копытами на сани облака снежной пыли, и каждая снежинка несла в лицо Ивана Матвеевича то крупицу яркого солнца, то булавочный укол январского мороза. Иван Матвеевич прижмурился, улыбнулся, глубоко вдохнул. Какая благодать этот мороз, эта чистота, это одиночество на укатанной загородной дороге!

Вдруг Арсений, не оборачиваясь, произнес:

— Дозвольте, барин, школу у нас открыть, я бы детей мужицких грамоте учил. А ходить около коней с перебитой рукой да с пулей в ноге мне несподручно.

— Несподручно? — встрепенулся Иван Матвеевич, мгновенно становясь таким же желчным и озлобленным, каким был на совещании. Но теперь-то ему незачем сдерживать себя. Он даже пошевелил правой ногой, как бы примеряясь дать пинка дерзкому кучеру, осмелившемуся так коварно прервать отдых и раздумья своего господина. Полость, правда, была тяжела и плотно облегала ноги. — Несподручно?! Ты, мужик, привык, небось, на балах танцевать? Не прикажешь ли мне самому возле лошадей ходить?