Пьер Леметр - Зеркало наших печалей [litres]

На парижское небо готовилось выплыть солнце, казалось, что улица стала шире, освободившись ночью от транспорта.

Он встряхнулся, надел форму, вышел на задний двор, взял джутовые мешки из-под картошки и сел на велосипед.

Теперь его спасение зависело от мусорщика.

Военная тюрьма Шерш-Миди была чем-то средним между каторгой и казармой: камеры с облупившимися, покрытыми плесенью стенами, тесные дворы, скудная, отвратительная на вид и на вкус еда, суровые, на грани жестокости, охранники, железная дисциплина и заорганизованность. Подобное тяжело вынести и в нормальное время, а в нынешнем нормального не было ничего. Каждый новый день оказывался тяжелее предыдущего, поражение, разгром были неизбежны, и надзиратели, считавшие заключенных виноватыми во всех бедах, вымещали на них тоску, страх и злость.

В Шерш-Миди сидело много политзаключенных и уклонистов. Первых «набирали» в основном среди коммунистов и анархистов, были здесь и саботажники, так называемые шпионы и предполагаемые предатели. Среди уклонистов встречались дезертиры, бунтари и те, кто отказывался от военной службы по религиозно-этическим соображениям. Дополняли контингент военные, совершившие уголовные преступления, грабители, воры и убийцы. Рауль несколько раз ненадолго попадал в тюрьму и потому приспособился легче Габриэля, но условия в Шерш-Миди были гораздо хуже стандартных, он ночи напролет ворочался на соломенном тюфяке, которым побрезговал бы и цирковой медведь.

Дни в заключении тянулись долго, пульс войны был слышен в коридорах, тюрьме «отливались» все тяготы отступления. Армия терпела поражение в Седане или враг занимал Кале – на спины арестантов сыпались удары, но вот в Дюнкерке французы прикрыли отход союзников – и расписание прогулок вернулось к почти нормальному режиму.

Рауля и Габриэля дважды разводили по разным камерам. Дважды воссоединяли, и Габриэль каждый раз требовал, чтобы товарищ засвидетельствовал его невиновность.

– Да уймись ты, зануда! – увещевал его Рауль. – Через месяц будем на свободе.

Габриэль понимал, что это пустые слова. Французская армия не колеблясь посылала солдат на убой, но ей была нестерпима мысль, что один из них может оказаться преступником. Армия чувствовала себя оскорбленной, запачканной. Оптимизм Рауля основывался на его всегдашнем везении. Бывали случаи, когда свобода требовала жертв, но у него было такое тяжелое детство, что он свято верил: «Многие погибнут, но только не я!»

Уже через несколько дней Ландрад начал отовариваться в тюремной лавке. В бонто играют повсюду – азарт правит чувствами людей и на воле, и в заточении. Габриэль не мог не восхищаться изворотливостью и смекалкой старшего капрала. Оказавшись в Шерш-Миди, тот сразу договорился с одним из охранников, что тот будет сам отправлять его письма и они не попадут к цензору. «Сестра очень по мне скучает…» – объяснил Рауль, и проигравшийся бедняга честно исполнил обещание.

Капрал не оставлял надежды урезонить Габриэля.

– Я хочу видеть адвоката! – заявил тот дежурному офицеру.

– Вы хотите…

– Да, я хочу заявить…

Больше он ничего не успел добавить – удар прикладом в живот лишил его дара речи.

– Уймись, старина! – советовал Ландрад.

– Плохо твое дело, – сказал солдат, ударивший товарища ножом в пьяной драке. – Они ненавидят мародерство. Не знаю почему, может, считают, что это… не по-военному…

Габриэль перепугался и снова пристал к Раулю, требуя «сказать правду». Тот забавлялся, дразнил его.

– Какую правду? Я не могу сказать, что тебя со мной не было, нас взяли с поличным.

– С поличным?! – возмущался Габриэль. – С каким еще поличным?

Рауль ухмылялся, хлопал его по плечу, успокаивал:

– Да шучу я, шучу!

Он полюбил Габриэля за отвагу, проявленную на мосту через Трегьер. Холерический темперамент капрала подразумевал способность к подобным поступкам, он все детство противостоял чужой жестокости и был бойцом по натуре, но Габриэль его удивил. Ландраду нравились отчаянные .

По традиции тюрьма Шерш-Миди была одним из самых осведомленных сообществ Парижа. Ничего удивительного – посетители из разных социальных слоев приносят свою информацию, данные пересекаются, совпадают или расходятся, и в сухом остатке выясняется истинное положение дел.

События в Дюнкерке поколебали самые стойкие убеждения. Страшный период, когда французская армия вместе с союзниками героически противостояла немецкому вторжению, имел тяжелые последствия для заключенных. Французские власти (читай – правительство) задумались о судьбе военных тюрем, в том числе Шерш-Миди.

Местные администрации получили четкий приказ: в случае серьезного осложнения ситуации перевезти ценности в надежное место. В ящики, картонные коробки и мешки укладывалось все, что нельзя было оставить захватчикам. Появилась масса анекдотов о службах, которые сожгли огромный массив документов, а остальные отправили ночью в неизвестном направлении. Правительство всерьез обсуждало вопрос об отъезде из Парижа, чтобы не попасть ненароком в плен, усугубив тем самым чувство национального унижения.

На повестку дня встал вопрос о тюрьме Шерш-Миди, где содержались террористы – по большей части коммунисты и приспешники нацистов (так считали не коммунисты). Требовалось решить, как с ними поступить, если дела пойдут плохо, что, собственно, уже имело место. В высших сферах господствовало мнение, что заключенных, в основном членов пятой колонны, освободят их однопартийцы, оставшиеся на свободе, и они станут служить захватчикам после оккупации столицы.

Мысль об этом не давала покоя и надзирателям, и сидельцам. Чем ближе подходили боши, тем злее становились первые и беспокойнее вторые, «сторожа» не желали числиться «врагами Республики» только потому, что им пришлось охранять «всякую сволочь».

7 июня «Ле Пти Журналь» опубликовал передовицу, лейтмотивом которой стала фраза: «Наши войска храбро и умело противостоят немецкому вторжению…» Официальное коммюнике Генерального штаба гласило: «Моральный дух наших войск силен как никогда!» На следующий день пресса вынуждена была признать, что нацистская авиация «имеет десятикратный перевес над французской». 9 июня граждане прочли, что «между Омалем и Нуайоном немцы значительно усилили натиск на наши позиции».

10 июня, вскоре после одиннадцати утра, в Шерш-Миди вдруг установилась странная тишина. Никто не понимал, что происходит. Пошли слухи. «Боши скоро будут в Париже!» – говорили одни. «Правительство сбежало…» – уверяли другие. Заключенные приставали с расспросами к тюремщикам, те хранили неприступное молчание. Это плохо пахло…