Семён Васильченко - Не той стороною

Но потребовал слово Борисов. Чемоданоподобный марксовед-большевик еле-еле успел только войти в норму от взрыва по поводу проделки Семибабова, дискуссия же снова бросила его в горячку. И вот он загремел, обличая Лысого, бросая бомбы слов:

— Партия! Комиссия! Наркоминдел! Не могли сделать этого… Не научили, как требовал Ильич, управлять кухарок государством, зато комиссаров наплодили, управляющих хуже кухарок, столько, что отбавляй! Ушли от массы! Строим забор на заборе…

— Для заборов нужны столбы — вот и комиссары! — засмеялся с места Лысой.

— Что? — не уловил реплики Борисов.

— Для заборов нужны столбы — вот и комиссары! — повторил громче Лысой.

— Не всякая дубина может быть столбом! — рявкнул Борисов и, подняв кулак, еще пуще загремел — В комиссии не столбы, а дубины! Мне говорили о том, как приняли представителя «Известий» в этой комиссии. Я не решился после того, что слышал, пробовать получить материал оттуда, когда мне понадобилось делать доклад общерайонному собранию. Специалисты одни. Безобразники!..

Собрание замерло. Чувствовали, что что-то не так, но, не зная, во что бьет Борисов, зааплодировали было неуверенно, когда Борисов разрядился и кончил.

Однако что-то произошло.

Увидели возле Стебуна заволновавшихся Лысого, Тараса, Захара и Бочина. После минутного совещания вместо очередного оратора Стебун дал слово для справки как-то неожиданно сухо заговорившему Тарасу:

Тарас сделал коротенькое заявление:

— Комиссия состоит не из специалистов, а из руководителей партии. В нее входят Ладо, Лысой и член президиума Коминтерна. Сведения о секретнейших директивах международного характера, сделанных делегации, давать, понятно, нельзя было никому. Бурный спор не стоит и гроша…

Сообщение обескуражило клуб, прения были прерваны, чтобы дать улечься страстям, но горячка возбуждения не улеглась, а вылилась во взаимообличения и дебаты между отдельными группами.

Борисов был оскандален собственным выступлением, не находил себе места и, казалось, желал провалиться сквозь землю.

В передней он поймал на себе щурящийся взгляд Стебуна и виновато махнул рукой:

— Крышка!

— Нагородили вы! — рассердился Стебун. — Не посмотри в святцы…

Через несколько дней он получил постановление о закрытии клуба.

Льола сделалась женой Придорова в Москве. Придоров удивительно ординарно и беспразднично превратился не столько в ее мужа, сколько в повелителя, еле скрывающего собственное победное торжество. Не без злорадства жевал он улыбку, пряча ее в свойственном его лицу и вошедшем в привычку движении челюстей. На несколько дней перестал останавливаться подолгу остеклянелыми глазами на людях. Временами, поглядывая на Льолу, сладко глотал слюни и счастливо открякивался:

— Кге-кге!..

Как будто он достиг всего, чего хотел.

А Льола безропотно отдалась судьбе, не ища в этом браке ничего, кроме удобств благоприобретенного мужниного стойла, бурдой которого должна была теперь пробавляться.

Но она все же не думала, что ее жизнь окажется такой беспросветной.

Еще в начале новой ее жизни ей пришлось испытывать зоологическую грубость Придорова, от которой у нее внутри все переворачивалось. Когда же Придоров почувствовал Льолу в своим руках, ему, очевидно, и в голову не приходило, что кое в чем он должен постесняться жены.

Победное самоудовлетворение подмывало его и распоясывало на разговорчивость. Эта черта его характера обнаружилась при отъезде из Москвы, когда Придоров усаживался на извозчика, ругая советские порядки за то, что нельзя было достать автомобиля. Во время переезда на вокзал нашлась новая вина большевиков: лошадь оказалась не «довоенного качества», а какой-то бешеной: она то полквартала несла пролетку веселой рысцой так, что лучше, казалось, и не нужно было, то вдруг испуганно сдерживала шаг, останавливалась и от всякого встречного извозчика начинала забирать на тротуар или пятиться назад.

Придоров, во многих случаях совершенно ничего не умевший заметить, сперва терпел непонятное нервничанье трясшего коляску животного, а затем вышел из себя.

— Ну! — зыкнул он в синюю спину кустаря московского транспорта. — Ты будешь ехать или вставать да самому впрягаться в твой дилижанс? Вытяни ее кнутом!

— Доедем, вот выберемся только, гражданин! Пугливая очень она, напали на нее раз кавалеры…

Придоров не понял.

— Балованная, а не пугливая! Говорю — щелкни ее, чтоб она не фокусничала, как жеманная барышня.

Льола укоризненно посмотрела на мужа и решила объяснить ему то, о чем угадала, лишь только лошадь проявила первое беспокойство.

— Пусть едет, пока не опрокинула нас. Бой не поможет. Лошадь — беременная самка и боится встречных коней.

— Ха! — изрыгнул Придоров. — Паскудная большевистская кобыла, а еще дерет нос, как инфанта… Шлепни ее!

Льолу задел грубый смех.

— Животные здравей развратных инфант в природных инстинктах! — дрожа от протестующего возмущения, попробовала она объяснить мужу. — Беременная самка жеребца не подпускает к себе… А инфант часто и это не останавливает… Мужчин же положение женщин только дразнит больше. Лишь бы поразвратничать!

Придоров стеклянно застыл на мгновение на жене взглядом, жевнул с особым самодовольным чмоканьем челюстью и, удерживаясь, чтобы не качнуться от толчка пролетки, похотно повел головой, будто Льола открыла ему глаза на новый вид удовольствия.

— Разврат, Льолочка, симпатичная вещь! Хе-хе! Теперь буду знать…

Откровенное намерение мужа применить открытие зоологического явления в его собственной практике ножом резануло Льолу, заставив ее испуганно замереть.

На мгновение она не знала, куда девать глаза, и окаменело застыла на мысли о самой себе. Она продалась Придорову, но разве она не знала, что тот, кто покупает женщину, вовсе не обязан блистать достоинствами порядочного человека? Он получил в ней то, что хотел. Но иметь хоть сколько-нибудь внутреннего благородства и не мерзить животной грубостью он все же мог, если бы захотел. Мог быть хоть и злодеем, но таким, чтобы не противно было его самодовольное непонимание чувств в других людях…

Не хотел или не мог — все это можно было изведать на опыте совместной с ним, наполовину изуродованной уже жизни, и на это испытание Льола сама себя обрекла.

С такими настроениями ехала молодая женщина в дом Придорова. В Одессе в распоряжении Льолы оказалась прислуга. Придоров дорого платил за свою квартиру, состоявшую из двух комнат и кухни. Он только иногда проговаривался о своих делах, предоставляя Льоле догадываться, если она хочет, откуда он берет деньги. Но Льола уже знала, что в Москве он не провел ни одного дня без того, чтобы не пошататься по всяким учреждениям, где у него были знакомые, и не прощупать их, выуживая какую-нибудь добычу для себя. В Москву он ехал по командировке учрежденной в Одессе хлебоэкспортной конторы. Сделал он или не сделал что-нибудь по этой командировке, но перед отъездом из Москвы получил снова подъемные и командировочные — теперь уже от Электросельстроя для работы где-то на Северном Кавказе. В связи с этой командировкой повидался один раз с каким-то рабочим и о чем-то с ним сговорился.