Семён Васильченко - Не той стороною

Льоле перед отъездом дал денег для покупки нарядов. Щедростью, проявленной на этот раз, ограничился и после все свои заботы о жене считал исчерпанными. В дальнейшем Льола должна была каждый раз просить его о необходимых для нее суммах; чтобы сократить число таких просьб, сопровождаемых всякий раз унизительными объяснениями, она решила экономить на кухне, для которой Придоров скупился значительно меньше.

Будучи когда-то женой интеллигентного Лугового, Льола распоряжалась принадлежавшей мужу дедовской библиотекой и, не считая тогда это за особое занятие, увлекалась чтением в то время, когда Луговой был на службе.

Теперь, когда так же уходил на занятия в советские хозяйственные органы Придоров, Льоле делать было совершенно нечего. Придоров книг не заводил. В его квартире им как-то не оказывалось места. Если бы занести несколько брошюр и положить их где-нибудь под рукой, они казались бы чужими и беспризорными; Придоров или сел бы прямо на них или сунул бы куда-нибудь с глаз долой. Поставь кто-нибудь несколько томиков на полку шкафа, — книги будут казаться строже и значительней самого Придорова, будут бесить злопыхательного советского службиста. Зато в доме были карты, лото и рояль. О связи Придорова и его делах говорил только портфель и редко употреблявшийся письменный стол. Знакомым своим Льолу Придоров показал лишь в первые дни после приезда из Москвы, а затем, чтобы не стеснять себя, стал бывать везде один, выводя Льолу только тогда, когда ему особо это нужно было.

Музыку Льола не любила. Оставалось или играть со служанкой в лото, или надеяться, что Придоров решит из Одессы переехать на службу в Москву.

Придоров тем временем преуспевал. Он числился на постоянной службе в металлическом отделе местного Совнархоза в качестве специалиста-эксперта по оперативно-производственной части. Несколько часов проводил на службе, временами ездил обследовать какой-нибудь завод, чтобы затем представить куда-то доклад. Такова была одна сторона его существования, дневная. А вечерами в ресторанах, в гостинице и в доме одного из бывших пароходов лад ельцев и затем администраторов Доброфлота, некоего Полознева, ныне служившего бухгалтером в Финотделе, где он встречался с одним-двумя частными торговцами и кое с кем из дельцов, заправлявших советскими и полусовет-скими торговыми конторами и представительствами.

Половнев Александр Васильевич — пожилой, болезненного вида человек, некогда флотский офицер. Его, главу большой семьи, революция пощадила, потому что, задолго до революции бросив службу и занявшись коммерцией, Половнев во время гражданской войны не поддался никаким соблазнам ни сослуживцев, ни собственного сына, пытавшихся втянуть его в деятельность белых штабов. Он хотел уберечь семью от бурь, революции. Красные держали его на учете и ничем другим не беспокоили. Его старший сын, также флотский офицер, бежал из Крыма за границу вместе с остатками войск Врангеля, оставив на отца жену, а младший сын сражался на стороне красных. И вот у Половнева семья: невестка с ребенком, сын, по окончании войны поступивший в военную академию в Москве, две дочери и жена — женщина, любящая видеть всегда у себя людей.

Кроме службы в Финотделе он занимался добровольным ктиторством в церкви, имел в квартире собственный постав иконостаса и, не требуя от детей выполнения религиозных процедур, сам с женой усердствовал в богомольстве и на этой почве дружил с приходским попом отцом Павлом.

Семья, не имея общего источника средств существования, за ограниченностью заработка Половнева, выродилась к этому времени в кооперацию сродников. Красавица невестка Ката добывает от случая к случаю уличным промыслом средства для существования самой себе, ребенку и скитающемуся за границей мужу. В семье об этом никогда не говорится, никто Кате не осмеливается бросить ни слова осуждения. Стенографистка-машинистка Тоня колеблется между Комсомолом и авантюрной средой знакомых, вращающихся возле семьи. Все вместе бьются между надеждой прожить как-нибудь в фарватере советской жизни и мечтой о восстановлении невозвратимого старого благополучия.

Эта семья была единственной, с членами которой Льола не прерывала общения, после того как Придоров однажды привел ее сюда на именины Тони, в устройстве которых гости приняли и материальное участие.

Судьба и положение Каты напоминали Льоле ее собственную судьбу, и, почувствовав это, Льола потянулась к молодой невестке Половнева.

Она узнала, что Ката ведет с мужем, оказавшимся во Франции, переписку, и тут же на вечере решила воспользоваться этим для наведения справок о Луговом за границей.

Это было в промежутке между чаем и ужином, когда Тоня играла на рояле, а гости, разбившись на группы, судачили, беседовали, играли в карты и любезничали друг с другом.

Придоров, придравшись к жалобе хозяина на отсутствие его сына, обучавшегося в Москве, стал пилить Половнева за то, что старик тоскует о сыне — коммунисте. Попик тихоновского толка, отец Павел, присутствовавший при разговоре, взял сторону убеленного сединами бухгалтера. Придоров не очень находчиво повторялся и зудил с передышками свое.

— Если бы, — долбил он неотступно, — вы поотцовски налетели на вашего вышкварка, молодчик оставил бы свою дурь…

Половнев рассердился и попытался отговориться тем, чем и всегда отговаривался в подобных случаях:

— Болен, болен я, батенька, и стар уже заниматься налетами на свое потомство! Они сами не меньше моего знают, что им нужно. Пусть будет красный, да командир. Лишь бы не нищий, не жулик!

Придорова сердила лойяльность Половнева. Он втянул в себя дым сигары, пожевал и пригрозил:

— Командиром всякий не будет! Командирами там делаются жиды! А вашего сунут в затычки…

— Ах, да что же вы хотите, Лавр Семенович! Чтобы я еще в политику ввязался и свои порядки стал наводить? Болен, болен и стар я, батенька, и не доканаете этим вы большевиков! Хоть бы придумали что-нибудь другое.

— Стар, стар Александр Васильевич! — подтвердил отец Павел. — Для нас с ним церковных дел довольно, и то хоть бы не обидеть кого-нибудь.

— Другое придумаем, — похвалился, скривившись, Придоров, — увидите… А вот вас жалко.

Половнев старчески вознегодовал:

— Я, батенька, Лавр Семенович, не одного сына, как вам известно, имею. Другой сын за границей мытарится, так думаете — лучше ему? Не пишет, бедный, всего, а жалеет, знаю — жалеет, что до локтя зубами не достанет. И дочери у меня… Так разве же христианская жизнь у каждого из нас? Эхе-хе-хе… Не знаю, ничего не знаю, дорогой мой. Страшно все знать, что делается с людьми, и думаете — вам полегчает, если вмешаетесь? Нет, не полегчает. Лучше одним бременем живите, чем еще чужое горе на себя принимать. А если вы не для помощи, а так себе, то и говорить не стоит, Лавр Семенович.