Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– С китовым усом?

– Для распорок. Что ни юбка – копна. При Елизавет Петровне всякой даме полагалось быть красавицей. Вот и к прабабушке твоей, к Наталье Демьяновне, приставили лучших портных и парикмахеров. Прическу ей сделали, как принято было, высокую, ланиты нарумянили, прилепили мушки, пудрой обсыпали. В платье облекли под стать царицыному, в бриллиантах. Наталья Демьяновна была пожалованна в статс-дамы – значит, и ленту повесили, на левом плече медальон с портретом императрицы, тоже сплошь в бриллиантах. Вот так! Преобразивши, стали учить этикету. Наталья Демьяновна при виде императрицы должна была пасть ей в ноги. Ну, приготовили, повели. Идут, а перед царицыной залой, у двери, зеркало до потолка. Увидала Наталья Демьяновна даму, сверкающую драгоценными каменьями, и, забывши про реверанс, бух на колени! А дама-то тоже – бух! Тут только Розумиха и смекнула: сама перед собой на полу разлеглась… Ну а Елизавет Петровна была с нею, с матушкою Алексея Григорьевича, ласкова. Сказала: «Благословенно чрево твое». Объявила милости: Авдотью Даниловну, внучку Розумихи, пожаловала во фрейлины. Родных братьев Демешек: Федора, Герасима, Дениса – произвела в бунчужные товарищи, и зятьев тоже: Закревского, Климовича, Драгана… Дедушку твоего, Кириллу Григорьевича, тоже при дворе оставили. Он в те поры был в отроческих летах. А через год, как пятнадцать исполнилось, учиться послали в Германию – у немцев задницы широкие, от того у них и прилежание к наукам. Ну а прабабушка твоя от царицы вернулась, в бане попарилась и велела подать малороссийское платье. К Наталье Демьяновне, к счастливице, понятное дело, гостьи потянулись. Принимала на коврах княгинь, графинь и поила всех не венгерскими токаями, а варенухой… По Лемешкам заскучала быстро. Да и очень уж ей хотелось поглядеть новые имения Алексея Григорьевича в городе Носовке на Вербе-реке, мельницу на Остре, хутора в селе Адамовке. Хутора эти пришлись ей более других по сердцу. Близ Адамовки и построилась. Усадьбу, церковь. Усадьбу в честь сына Алексеевщиной назвала.

– Скажи, Диафант, – у Васи даже голос осекся. – Я… царя… увижу когда-нибудь?

– Увидишь, – твердо сказал Диафант.

– Вот как тебя?

– Бог даст, будешь еще и другом российскому самодержцу.

Диафант говорил серьезно, но Вася помрачнел.

– Я же – Перовский. Я – воспитанник.

– Богу молишься, и Бог даст по твоей охоте, коли охота будет велика. И по сердцу твоему. Сколько сердца, столько и даст.

– Я помолюсь, – сказал отрок.

Мсье Коланн, гувернер Васи и Льва, явился на церковном дворе уж никак не из-под земли, а будто вброшенный катапультой.

– Что вы со мной делаете, ужасный мальчик! Вы – босы, Боже, Боже! Вас же не отмыть…

Мсье Коланн схватил Васю за руку и помчал, а башмаки у него были семимильные.

– Скорее же, скорее! – в отчаянье взывал гувернер. – Граф хочет видеть ваших братьев и вас.

На крыльце их ждал Алексей.

– Вася, слава богу! Через семь минут мы должны быть в приемной благодетеля нашего.

Васю окунули в кадку с теплой водой. Завернули в полотенце. Одевала же его вся прислуга:

– Граф ожидает! Граф!

Через семь минут Алексей, Лев, Василий стояли перед белыми, с золотыми вензелями, дверьми Большого Кабинета.

В комнате ожидания в четырех углах высокие напольные часы в виде колонн. На колоннах: младенец, юноша, муж, старец. Младенец лежал в раковине, забавляясь жемчужиной с голубиное яйцо. У юноши на ладони сиял алмаз. Муж разглядывал закрытый ларец из бадахшанского лазурита, а золотой ключ к ларцу держал старец.

Заиграли куранты. Часы начали бить, двери раскрылись, и братья мимо замерших лакеев вступили в святая святых графского дворца.

Все шесть окон – на восток. Окна высокие. Подоконники в аршине от пола, круглые арки в аршине от потолка.

Перед окнами массивный, черного дерева стол, углы строгие, без затей. Черное дерево подобно кайме, все поле стола закрыто багряно-красным сукном. В центре стола книга в кожаном переплете – Библия – и золотой семисвечник.

Перед столом ковер. Вместо орнамента – земной шар, окруженный семью планетами. На планетах знаки зодиака. Сверху над земным шаром испускающая лучи звезда, выше звезды – месяц.

В Большом Кабинете Вася был всего-то в третий раз, а ковер с небесными светилами, полыхающий огнем стол видел впервой.

Раздалось сердитое покашливанье, Вася вздрогнул, нашел глазами благодетеля. Граф Алексей Кириллович был в другом конце кабинета, за обычным своим столом из темного малахита. Вместо зияюще черного платья – нежно-розовый кафтан с пуговицами из рубинов. На безымянном пальце правой руки рубиновый перстень. На лице румяна.

– В сей день Церковь поминает Онуфрия Великого. Преподобный шестьдесят лет спасался от греха в пустыне Фиваидской. Для нас, насельников Почепа, 12 июня – день отменно величественный. В 1746 году, на осмнадцатом лете жизни граф Кирилла Григорьевич, царствие ему небесное, произнес историческую речь в Академии наук перед Ломоносовым, Тредиаковским, Шумахером, Блументростом, Корфом, Бревеном и прочими, прочими.

Голос у благодетеля был высокий, но тембра преудивительного, как бы в солнечных зайчиках, в смешинках. Граф взял со стола лист, лорнет.

– «Почтеннейшие господа!» – глянул на сыновей. – Это к ученой братии… «Всепресветлейшая державнейшая государыня и повелительница наша Елизавета Петровна, наша всемилостивейшая Императрица и самодержица с неутомимым материнским попечением старается неустанно споспешествовать благу и чести своих подданных. Ныне она соблагоизволила своим высочайшим повелением назначить меня Президентом Императорского общества столько же ученого, сколько и славного. Такая высочайшая милость нашей всемилостивейшей монархини налагает на вас, государи мои, на всех вообще и на каждого в особенности обязанность направлять свои труды к согласованию их с мыслью высокоблаженной и достославной памяти Петра Великого, первого основателя вашего общества. Меня же эта милость побуждает наблюдать и приводить в исполнение точнейшим образом все то, что из вашего прилежания и усердия может быть извлечено в пользу нашего отечества». – Граф положил лист на стол, посмотрел на сыновей, улыбнулся. – До Кириллы Григорьевича президента не было лет пятнадцать, и посему профессор элоквенции Василий Кириллович Тредиаковский разразился одою: «Академия, чрез ваше графское сиятельство, оживотворивши все свои члены и в здравие пришедши, как с одра тяжкия болезни восстала».

Благодетель вышел из-за стола, поманил к себе Алексея.

– Вырос, вырос! Твой брат Николай третий год Москву покоряет, но нет признаков, чтоб древний стольный град пал к его ногам. Твой черед брать стольный град, да не приступом – терпеливым познанием.