Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Алексею восемнадцать, но ростом он уже с благодетеля.

– Пригнись, пригнись! В темечко тебя поцелую! – И без смешинки в глазах глянул на Льва и Василия. – Звезды темечку нашептывают тайны Вселенной.

Взял Алексея за плечи, словно проверил на крепость, провел ладонью по высокому лбу сына.

– Французским, английским, немецким владеешь. Сам же, слава богу, – русский! Думаю, докторской степени философских и словесных наук ты и теперь достоин, но учеба в Московском университете уж тем полезна, что войдешь в круг не только премудрых старцев, но своих ровесников, жаждущих для отечества и для себя великих духовных подвигов. Сказать будет кстати, граф Кирилла Григорьевич в свое время поручил Московский университет и гимназии попечительству Ломоносова. Немцы – все эти Мюллеры, Брауны, Фишеры – противились, но увидали перед собой шиш. Кирилла Григорьевич гору своротил ради просвещения России. Батюшка мой многих переупрямил, но добился своего: число гимназистов, взятых на казенный кошт, увеличено было втрое. Теперь забыто, а ведь это Кирилла Григорьевич купил у Строгановых дом для Петербургского университета. Он и в Батурине бился открыть университет. Не позволили.

Благодетель поднял руки, поманил к себе Льва и Василия.

– Настройте флюиды свои на чувства самые нежные, сокровенные. Кирилла Григорьевич ныне с нами. Он здесь. Смотрит на вас и радуется вам. – Прошел к столу, взял еще один лист. – Слушайте со вниманием, господа. «По вступлении в Государственный Совет просьбы графа Разумовского, просившего воспитанников и воспитанниц его Перовских с матерью их утвердить в дворянском достоинстве и обещавшего в знак благодарности для пользы общественной знатные пожертвования (3000 душ), Государственный Совет судил в прошлом году, что по уважении оных прошение графа Разумовского достойно Всемилостивого соизволения, но чтобы в указе о дворянстве Перовских не включать мать их…» – Алексей Кириллович кинул лист на стол. – Далее не интересно. Первое – хорошо: второе – отвратительно. Я не скрыл своего негодования, отрекся от вклада, тотчас и сенаторы изволили прочесть мне нравоучение… Но справедливость, но правда Божия торжествуют! Отечество вас признало, а вы благодарно послужите ему.

Граф поочередно обнял воспитанников и, отпуская, объявил:

– Приглашаю отобедать со мною. Ради праздника будут любимые вашей матерью гречанки. Ах вы милые дворяне мои! – И граф, к изумлению братьев, отер глаза перстами.

– Это какие гречанки? – спросил у младших братьев Алексей, когда двери кабинета затворились за ними.

– Не знаю, – пожал плечами Лев.

– Индюшки! – хмыкнул Вася. – За ними Диафант смотрит.

– Птиц из Греции доставили? – допытывался Алексей.

– Грецкими орехами их кормят – вот что! – Вася о дворовой жизни знал много больше своих братьев.

Мария Михайловна Соболевская роду была подлого, мещанского, зато красоты солнечной. Бог дал ей ума доброго, истинно русского, когда в слове – просто, а в жизни все по-божески.

Мария Михайловна хозяйкою в Почепе себя не выставляла, но указы графа без благословения барыни исполнению не подлежали. Граф на расправу был жесток, скор и знал об этом.

Вот и в день великой радости для ее детей, получивших дворянство, Марии Михайловне пришлось с утра прокурорствовать.

Портомоя Глашка, женщина изумительной ядрености и ужасной силы, мужа своего пономаря Вассиана кинула в сердцах в печь и навеки опозорила. Спалила бедняге роскошную бороду и дивные черно-бурые кудри – загляденье почепских и дам, и баб.

Граф, не вникая в дело, осудил разбойницу на тысячу батогов.

– Откуда в тебе злость-то взялась этакая? – зная кротость великанши, печалилась Мария Михайловна. – Ты хоть гора горой, а не выдюжишь такого боя. Откуда, говорю, злость-то взялась? Сколько тебя помню, ты же само смирение.

– Сердце разгорелось, матушка, – сокрушенно вздыхала Глашка. – Вассиан ладно бы ночью, втайне, а то ведь по-кобелиному, выскочил из-за стола в обед – и нет его! Я пошла глянуть, что это ему приспичило, а он за плетнем в лопухах на соседке. Я его сграбастала, в избу, а куда девать? Глаз-то и лег на печь.

– Голубушка, так это иное дело! – просияла Мария Михайловна. – О Вассиане молва – петух!

– Петух, матушка! – согласилась Глашка. – Я терпела… Ладно бы за глаза, а тут вот оне.

– Однако ж всякому человеку – Бог судья. Если все мы возьмемся казнить – Каину уподобимся.

– Каины и есть, матушка. Ты не жалей меня. На роду, знать, мне написано под батогами с душой расстаться.

– Дура!.. Вассиану за блуд урок. Отрастет его краса… Да и ты в ум-то возьми – ему же отбою от баб нет.

– Пригожий, – вздохнула Глашка.

– Лозы отведаешь вместо кнутов да батогов. Мало дать не могу, он ведь у тебя – пономарь.

– Пономарь. – Глашка даже плечами повела. – Колокольного чину человек.

– Две сотни розог! – решила Мария Михайловна.

Глашка пала на колени, чмокнула спасительницу в ручку.

– Ладно. Сто пятьдесят! – Мария Михайловна воззрилась на распорядителя. – Запомнил? Сто пятьдесят. Розог!

Два других дела были печальные. В Красном Роге сгорела изба работящего мужика Тюри. Молнией сожгло. Граф указал доискаться – за какие грехи.

– Ну? – спросила Мария Михайловна. – Надумал?

– Все перебрали, барыня, – Тюря чесал в затылке. – Великим постом с женой согрешили… Раза два, не боле.

– Так уж и не боле?

– Не боле, барыня! Мы Бога боимся… Маланья моя петуха соседского камнем зашибла, так он, злодей, две грядки разорил. Но грех сей не утаенный. Маланья Матрене покаялась, хлебом за петуха заплатили.

– И все твои грехи?

– Грехов, матушка, не перечесть, но чтоб молнию на нас кидать? Разве за мои завидки? На Пасху на батюшку Лазаря завидущими глазами поглядел: больно много яиц насобирал, а у нас куры поздно взялись нестись. На Пасху яиц вволю не покушали.

– Ладно! – сказала Мария Михайловна. – Граф жалует тебя. Лес на избу, на котух получишь безвозмездно. И вот тебе сорок рублей на обзаведение. Бога страшись, а господина люби.

Тюря заплакал от нежданной графской щедрости. Готовился к худшему: горемык могли продать, чтоб с глаз долой.

А Мария Михайловна уже вникала в следующее горюшко.

Мужики двух деревенек не поделили пойменный луг. С косами друг на друга кинулись. От смерти Бог спас, а порезались человек с десяток, кому в ребра угодили, кому в руку, в ногу. Граф назначил всем участникам побоища по тридцати батогов, раненым – по сорока. Не подставляйся! Мария Михайловна приговор утвердила, помиловав двух пострадавших по их немощности. Для искоренения вражды поставила мужикам три ведра водки да бочку пива…

Закончив суд, распорядившись по хозяйству, первая дама Почепа заперлась в своей комнате. Чудилось – сердце дрожит. Приняла успокоительные капли, нашатырь нюхала. Грядет небывалое: граф пригласил на обед своих воспитанников и воспитанниц.