Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Нужно всех одеть, причесать, а Марию Михайловну силы покинули. Села на диван, и все-то в ней замерло. Одни глаза смотрели. Предстоящий обед мог быть только мимолетной прихотью графа. Алексей Кириллович ни единого раза никого из шестерых не назвал сыном или дочерью – воспитанники.

Тут еще этот краткий, проездом, визит графа Петра Алексеевича. О наследстве изволил ставить вопросы батюшке. О пензенских имениях, о подмосковном селе Горенки. Граф Петр – человек уже солидного возраста, а Перовские – дети. Бог с ними, с богатствами, да ведь Разумовские, Варвара Алексеевна в особенности, без куска хлеба готовы оставить отцову наложницу с ее выводком. Графине Варваре мало несметных богатств Шереметевых, Черкасских. Молилась бы! Кирилл-то Алексеевич, братец, – сумасшедший. Петр Алексеевич в свои тридцать лет – развалина. Екатерина Алексеевна – дурнушка.

Мария Михайловна хмурилась, гоня мысли о прежней, о законной семье сожителя своего, а из зеркала на нее смотрела беспечная на вид молодка. Уж такая синева-то в глазах: весна и весна. И у всех ее детей в глазах – весна. У Васи особенно, у Аннушки… Шестерых родила, а лицо девичье. Такое вот Бог счастье дал!

В ногах все еще усталь, но стыдно тешить зад сидением беспечным. Поднялась, и быстрый взгляд поймал в зеркале фигуру: уксуса не пила, голодом себя на морила, а что такое корсет, покуда не изведала.

Марии Михайловне неспокойно. Графа бесит бессилье. Воспитанники, плоть и кровь его, до имперского указа о дворянстве были ведь рабского достоинства. Ради дворянства выдуман некий Перовский, офицер, убитый в Варшаве. Он-де и есть отец воспитанников. А как быть с младенцем, – Мария Михайловна уже носит его под сердцем? От духа зачат?

Затрепетал огонек в лампаде. Мария Михайловна испуганно смотрит на Богородицу.

– Пречистая, пощади! Меня пусть Господь покарает, ибо я пложу детей аки блудница. Будь водительницей, будь заступницей кровиночкам моим.

И, глянув на часы, ахнула: пора одеваться к графскому застолью.

Блюда подавали титаны: Океан, Кой, Крий, Гиперион, Иакет, Кронос. Лицо в лицо. Братья Трушкины. У них и сестер было шестеро – все златошвеи. Граф назначил «титанам» служить в светло-зеленых сюртуках с красными лацканами и обшлагами. Обшлага шиты золотом, на лацканах искры мелких рубинов. Собственно, это были бригадирские мундиры.

Еда отменная, но почти без французских фокусов: щи с завитками, окорок, белужья тешка, стерлядь, сливочная телятина и обещанные индейки, кормленные грецкими орехами.

Вася ел больше глазами – боялся маху дать, но когда дело дошло до индеек, начал было уписывать за обе щеки. И тут благодетель стал делать вопросы.

– Друг мой! – обратился он к Алексею. – Что острее пилы?

– Иголка! – вырвалось у Васи.

Благодетель нахмурился – отвечать должен тот, кого спрашивают. Алексей поспешил на выручку брату:

– Ваше сиятельство! Сам я, должно быть, ответил точно так же, как Вася, а вот Пиндар-песнопевец считал, что острее пилы – клевета.

Граф вяло ударил в ладоши, но глаза у него просияли. Посмотрел на Льва.

– Ты изучал Пиндара?

– Изучать пока что не пришлось, но стихи я читал.

– И что же у тебя осталось в памяти?

Лев положил салфетку, встал и, вскинув руку, продекламировал:

– А почему Пиндар не поехал в Сиракузы, хотя его приглашал тиран?

– Не знаю! – Лев вспыхнул.

– Все знать невозможно. Садись, садись.

– Позвольте, ваше сиятельство! Пиндар-песнопевец просил передать тирану следующее, – ответил за брата Алексей: – Я хочу жить для себя, а не для другого.

– Похвально. Думаю, дружочек, ты помнишь и о жестоком поражении гордых афинян в Сиракузах? Попавших в плен в те поры клеймили лошадиным клеймом и продавали в рабство. Я, однако ж, про другое… Всякая история драгоценна анекдотами. Исторические анекдоты – не узоры, украшающие скучный перечень имен, памятных или полузабытых, это – сама жизнь. Алкивиад, сколько помню, в походе на Сиракузы не участвовал, но, полагаясь на гадателей, предсказывал победу Афинам. Плутарх мудро сохранил потомкам целый ряд дурных предзнаменований. Ослепленные своим могуществом, афиняне их не увидели. А ведь были изуродованы гермы. – Граф остановил взгляд на Васе: – Что такое гермы?

– Бани!

Благодетель рассмеялся.

– Термы – да, а вот гермы?.. – глянул на Льва.

– Столбы! На столбе, в середине, фал, наверху – голова.

– Так вот, гермы были изуродованы. Первое. Второе: некий человек на алтаре двенадцати богов при всем честном народе отрубил камнем свой половой орган. – Граф перевел глаза на Алексея. – А какое предзнаменование было в Дельфах?

– Вороны набросились на статую Афины Паллады, а с пальмы, сделанной из золота, сорвали золотые орехи.

– Похвально! – снова сказал граф. – Нынче сладкое будет для меня сладким. Я спокоен за нашего студента, ибо, как сказал Вольтер: «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока, нужды». Работать, мой дружок, ты умеешь. К слову сказать, ваш дедушка Кирилла Григорьевич, – граф почувствовал свою промашку – признал воспитанников детьми, – помолчал, но договорил: – Кирилла Григорьевич всячески отклонял Вольтера от посещения Петербурга. И преуспел в этом!.. Вольтер – бес, нечего ему было делать в святой России… Но какого ума человек: «Для глупца старость – бремя, для невежды – зима, а для человека науки – золотая жажда». Вольтером сказано!

Принесли блюдо апельсинов из оранжереи. Граф брал плод, любовался и посылал воспитанникам. Сначала девочкам, но первой – Марии Михайловне, потом мальчикам. И ахнул:

– Алексей! Нам с тобой не досталось.

– Благодетель! Возьмите мой! – вскочил Вася.

Граф улыбнулся.

– Дар принимаю, разделим с тобой пополам.

– А я поделюсь с Алексеем! – Лев, торопясь, резал ножом еще не очищенный плод.

После обеда, одевшись в обычное, Вася побежал в парк: отстрадать свои жестокие провалы. Эта иголка, эти проклятые гермы!

Вечерело. Сладко пахло цветущим лохом.

Диафант называл парк – творение свое – «Стезя вечности».

Парк начинался черемухой вокруг пруда, зарослями сирени, рощей лоха. Все это – детство, отрочество. Прекрасно цветущее, но кратко! А потом – юность, стремление к чуду. Здесь тысяча кустов роз. Оранжерея диковинных деревьев и цветов. Дальше – жизнь: лес. Сначала дикий, но жизнь со временем приобретает осмысленность, и вот – липовая аллея ведет и оставляет перед огромным дубом. Дуб – мудрость. Потом луг и река. За рекою степной простор, небо. Река, степь, небо олицетворяли вечность.