Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Да слышите ли вы меня? Учителя, как я вижу, вы слушать не изволите. – Генерал граф Ламздорф, чуть склонясь, смотрит в упор круглыми от бешенства глазами. – Господин Аделунг, повторите фразу.

– Эст виртус нихиль алиуд, квам ад суммум пэрдукта натура.

– Переведите, ваше высочество.

– Николай встает. Молчит.

– По крайней мере, повторите.

– Эст виртус… квам… Пэрдукта…

– Пэрдукта! – рявкает Ламздорф. – Это же домашнее задание. Десять ударов за леность и двадцать ради взбадривания интереса к наукам.

Бьют тростником, но когда тебе девять, и тростником больно. Да ведь и больно. Сечет солдат Митрофан, генерал считает по-немецки: айн, цвай, драй… И вдруг – бьет кулаком в лицо сердобольному палачу.

– Государю служишь?! Государь с нас спросит за его высочество. Чтоб со свистом! Я! Я! Я!

Солдат сечет, генерал считает.

Вместе с ударами на тело падают капли. То ли пот, то ли кровь из разбитого носа.

Генерал Ламздорф уверен: его высочество до конца дней своих останется высочеством.

«Я буду императором! Я буду императором!» – Николай сжимает кулаки.

– По рукам! – тотчас приказывает генерал. – Смирение, ваше высочество! Смирение в вас дорого.

Экзекуция закончена, а урок нет.

– Читайте! – Аделунг бледен, но он не смеет перечить генералу. Мария Федоровна одобряет такую методу обучения сыновей.

Николай читает:

– Эт гау… диум эт соля… циум ин литтэрис. И радость, и утешение в науке.

– В науке, ваше высочество! И радость, и утешение, – вдалбливает Ламздорф.

Генерала в наставники избрал сам Павел Петрович: «Если вы не хотите взяться за это дело для меня, – сказал он Ламздорфу, – то вы обязаны исполнить это для России. Мое требование одно: не сделайте из моих сыновей таких шалопаев, каковы немецкие принцы».

О, проклятая латынь! Куда от нее денешься? Матушка императрица Мария Федоровна для продолжения учебы избрала Лейпцигский университет. Там все предметы на латыни.

Ламздорф уступает место преподавателю, но не уходит. Заложив руки за спину, смотрит на Неву.

Михаил и Николай принимаются писать еще одну латинскую фразу: «Ин хостэм омниа лицита» – по отношению к врагу все дозволяется.

«Подожди, генерал! Подожди!» – Николай видит Ламздорфа, в этих его сияющих сапогах, в лосинах, но голым по пояс и перед строем солдат со шпицрутенами на изготовку.

Картина почему-то тотчас меркнет, и перед глазами крошечный старичок… кажется, Нечаев. Одуванчик Божий, ножки – как соломенные. У него даже щек нет, а говорят, будучи адъютантом графа Чернышёва, этот самый Нечаев ездил в коляске из-за непомерной тучности. Все офицеры верхами, а Нечаев в коляске.

«Ламздорф, я из тебя Нечаева сделаю».

Николай улыбается, и, слава Тебе, Боже! Уроки закончены. Завтра дежурство генерал-адъютанта Ушакова. Единственный добрый человек из шести наставников.

Спина горит, важность в лице Ламздорфа омерзительна, но приходится желать ему здоровья вместо скорейшей смерти.

Николай мчится в спальню, в альков, на диваны. Здесь душно от двух печей, их все еще топят, здесь тесно, но можно быть самим собою. Диван жесткий, под античность, позолоченный, крытый зеленой камкой.

Николай смотрит в себя, но глаза-то все равно не за пазухой. Вот они «Александр Македонский у Апеллеса» и «Александр, отвергающий воду, подаваемую воином в шлеме». «Белая ваза» – рисунок матушки, миниатюра, на которой отец.

Николай смотрит на дверь в уборную, на книжные шкафы, на зеркала… Один. Быстро пересекает комнату, замирает у треугольного стола с иконами. Их две: Архангел Михаил и Святитель Николай. Матушка всем детям в день их появления на свет дарила образа, сделанные в рост новорожденных. Есть икона у Александра, у Константина, у Александры, Елены, Марии, Екатерины, у преставившейся в раннем детстве Ольги, у Анны, у Михаила, но его икона, Никольская, самая большая: аршин без двух вершков. Великанством своим и красотою он даже бабушку удивил – великую императрицу Екатерину.

«В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, – восхищалась бабушка, – то братья окажутся карликами перед этим колоссом… Уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением. Это неслыханное дело».

Николай улыбается про себя. Он слово в слово знает эти бабушкины восторги. И еще он знает: отец собирался объявить наследником его, мимо старших Александра и Константина. Тайна сия веет холодом смерти.

Ему страшно посмотреть в лицо святителю. Святитель все о нем знает: что было, что есть, что будет.

Николай крестится, кланяется, целует образ в нижний угол.

Никого, слава богу, нет. Николай снова садится на диван перед миниатюрой. Лицо у батюшки несколько повернуто, но синие глаза смотрят прямо. Об отце вспоминать в Зимнем неприлично. Его ведь задушили! У Николая всегда сердце дрожит, когда он смотрит на батюшку. Почему, почему он глядит весело? О нем говорят с ненавистью, но в его глазах не токмо ум благородного человека – смешинки. Может быть, никто не видит этих смешинок.

Их водили к батюшке в императорскую опочивальню почти каждый день. Китаев в форме камер-гусара завивал букли батюшке, а они играли на ковре: Анна, Михаил и он – Ни-ко-ла-й. Батюшка любил произносить его имя: Ни-ко-ла-й.

– В твоем имени звоны, дружочек! – говорил он весело.

– Ан-на! – тотчас откликалась сестрица. Она была на год старше, ей шел шестой, а Михаил был совсем еще маленький: трехлеточка.

– Ан-на! – повторял батюшка. – Тоже колокола звучат. Быть тебе царицей!

Николай ложится на диван, закрывает глаза, затаивает дыхание.

Странно. Им было так неуютно в Михайловском дворце, и так весело. Спальни еще не приготовили. Детей поместили в одной из комнат четвертого этажа. Пахло сыростью, на подоконники клали свежеиспеченный хлеб: то ли он сырость в себя вбирал, то ли добрым духом своим пересиливал запах прели.

Все горевали о Зимнем, о теплых, светлых, напоенных воздухом комнатах. Но шепотом, шепотом! Император гневлив, на расправу быстрый. Однако ж и молчать не могли: ужасала судьба Зимнего. Царские палаты император отдавал под казарму: солдат – исполнитель царского дела, вот и живет пусть по-царски.

Шептались, но как же им было весело. Какое дивное катание они изобрели. На санях по залам и даже по лестницам.

С лестницы съезжать – ужас! Сани – опрокинутые кресла. Один Миша на стульчике катался. Придумала катание Анна, зато он первым съехал с лестницы. Их веселие было заразительным. Сестрица Мария – совсем уже барышня, ей шел шестнадцатый год – тоже увлеклась их проказой. Потом и Катя, ей было двенадцать. Но ведь и матушка! Матушка, разогнавшись, пролетала мимо них розовым вихрем. А как она хохотала! Они все хохотали, может быть, последний раз в жизни.