Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Тогда едемте, едемте! – от неприятного Николай спешил отделаться всегда как можно скорее.

Дом оказался опрятным, с грядкою цветов под окнами. В доме светло, пол выскоблен добела, видимо, посещения их высочеств ждали. Половик от порога цветной, веселый.

Одно было нехорошо – духота: все десятеро детей сидели за столом. Увидев царевичей, повскакали с лавки, повалились на пол. Малыш лет, должно быть, трех, хитрец, перевернулся на бочок и таращил глазки на их высочества.

Николай положил перед вдовой кошелек с деньгами – кошелек ему вручила графиня, а так как речи заранее не готовили, сказал, что пришло в голову:

– Пусть дети не знают нужды!

И подосадовал: не изволил спросить, сколько в кошельке денег.

Михаил положил свой кошелек рядом с кошельком брата.

– Помолитесь о нас, о нашей матушке, о нашем брате государе императоре, а мы о вас помолимся.

Слова Михаила укололи Николая – вот что нужно было сказать!

Малыш проворно встал на ноги, подошел к Михаилу и пальчиком потрогал светящуюся пуговицу на курточке.

– Я тебе своего коня пришлю! – сказал Михаил. – Коня-качалку. Он с гривой, с подковками на копытах.

Николая снова взяла досада: мог бы и он сделать подарок.

Когда все были уже в карете, спросил графиню:

– Сколько было денег в моем кошельке?

– Восемьдесят рублей, ваше высочество.

– Разве восемьдесят рублей избавят от нужды? А сколько в кошельке брата?

– Еще восемьдесят рублей!

– Это – стыдно! – сказал Николай. – Детей нужно отдать мастерам и обучать ремеслу.

– У вас золотое сердце, ваше высочество! – Графиня поклонилась питомцу. – Все будет сделано так, как вы сказали.

– А коня? – спросил Михаил.

– Отправим завтра.

– И чтоб всем сапоги, туфли, одежду! – отчеканил Николай.

У себя в комнате Михаил кинулся целовать брата.

– Ты так хорошо придумал: сапоги, туфли, одежду! И чтоб всех обучили ремеслу. Ты заботливый, как царь!

Николай улыбался и кивал головой: он согласен быть царем.

За добрые дела Бог награждает человека радостями. Братья собирались поиграть в войну, в солдатики, но снова явилась Шарлотта Карловна:

– Ее Величество матушка императрица ожидает ваши высочества.

У вдовствующей великой государыни Марии Федоровны свой дворец, свой двор, но младшие сыновья живут в Зимнем. Приглашение матушки редкость и радость.

Марии Федоровне тяжело пришлось в царствие Екатерины, она родила десятерых, испытала ужас убиения монаршего супруга, ей уже сорок шесть лет, но все говорят: красота ее год от года совершеннее. Мало кто понимает – эта красота выстраданная, красота без гордыни, без ухищрений продлить, удержать.

Николай стоит перед матушкой, умирая от любви и горя. Воспитания ради, она не выказывает чувств, ее поцелуй в лоб – как печать. От царственного поцелуя сердце в мальчике оледеневает, и он уже совсем сосулька. Ему страшно сделать хоть какое-нибудь движение, рукой, головой – звук будет, как у шуги на Неве.

Но у матушки весело. Фрейлины затевают танцы. Приглашают их высочеств на вошедшие в моду шотландский экосез, на а ля грек.

Императрица, глядя на счастливое прыганье сыновей, будто пробуждается, сама пускается в пляс. Сначала с Михаилом, потом с Николаем.

Экосез – это козье скакание. Лицо у матушки разрумянилось, и Николаю хочется умереть – лучшего в жизни не будет.

Матушка вдруг наклоняется к нему и говорит быстрым шепотом по-немецки:

– Ах, эта твоя выправка! Запомни, твоего отца погубила любовь к вахтпараду. Не расти из себя солдата, ты же – прекрасен.

Будто струна оборвалась. Звон этой струны Николай слышал в себе по дороге домой и дома, в своих покоях.

Притащил на середину комнаты солдатский барабан, сел на пол и принялся отбивать шагистику. Братец Михаил, в гренадерской шапке, с алебардой на плече, принялся маршировать от двери до окон.

Николай бил без устали. Бил, бил, бил! На висках выступил пот, но он бил и бил, словно стремился наполнить грохотом весь Зимний.

Явился генерал Ламздорф.

– Умываться и спать!

Николай словно бы не видел и не слышал наставника.

– Спать! – рявкнул Ламздорф.

Николай сыпанул дробью. Генерал подошел, вырвал из рук барабанщика палочки.

– Мое дежурство через пять дней, мы начнем утро с того, чем кончились нынешние уроки. Тростник, ваше высочество, растет быстро. И все про вас!

Генерал щелкнул каблуками, повернулся и ушел.

Николай кинулся в угол, где лежало оружие, схватил топорик. Сек барабан яростно, по коже, по каркасу, изрубил палочки.

Обессилел.

– Не забудь помолиться, – сказал брату Михаил, крестясь на свою икону.

Николай бросил топорик на груду кожи и щепы – все, что осталось от барабана, подошел к своей самой большой в семье иконе, прочитал «Отче наш».

Разделся. Пожелать спокойной ночи Их Величествам пришла дежурная дама, полковница Тауберг. Подала ночные колпаки, дождалась, когда наденут, перекрестила, ушла. Николай закрыл глаза и заснул.

К изголовью его постели тотчас подошел отец. Николай попытался вскочить на ноги.

– Лежи! – остановил отец. – Дружочек, я огорчен! Я тоже бывал сердит, но этого нельзя выказывать. Ты понимаешь?

– Да, Ваше Величество!

– Царям опасно выказывать чувства. Однако ж быть искренними опасно вдвойне… Ты помнишь наш разговор. Последний наш разговор. Одиннадцатого марта. Я пришел пожелать доброй ночи, а ты спросил меня: «Почему тебя называют Павлом Первым?»

– Я помню! – Николай так потянулся к отцу, что постель осталась на месте, а он завис в воздухе, но нелепо, лежа. – Я помню. Я помню. Ваше Величество ответили мне: «Потому что не было государя, который носил бы это имя до меня».

– А что ты сам сказал тогда?

– Я сказал: «Тогда меня будут называть Николай Первый».

– Детство памятливо. – Батюшка улыбнулся. – Но я должен повторить мои прежние слова: «Если вступишь на престол».

– Я вступлю! – крикнул Николай и проснулся.

Сердце сжималось от любви и печали: Господи! Зачем умирают люди? Пусть бы батюшка, пусть бы бабушка, пусть Суворов, Петр Великий, все-все – пусть бы жили в каких-то других домах, где-нибудь за Черной речкой, но чтоб к ним можно было прийти…

Затаил дыхание. Он привык просыпаться ночью и слушать тишину. Ах, если бы отец очнулся ото сна в ту ночь! Услышал бы, услышал, как по дворцу крадутся его убийцы. Спастись можно было. По лестнице к нему в спальню и к солдатам.

Николай стянул с головы ненавистный колпак – забыл сбросить, когда полковница Тауберг покинула спальню, поднялся, натянул на голые ноги сапоги – ночная рубашка до голенищ – надел гренадерский кивер, мушкетон на плечо.

За окнами белая ночь. Свет подслеповатый. Николаю чудится: кто-то, щуря глаза, подглядывает за ним. Одолевая страх, не торопясь, подошел к постели брата, погладил ладонью по лицу.