Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Все уже забылось, – примирительно сказала Елизавета Дементьевна.

– Нам с тобой быть забывчивыми не грех, да не ему. – Мария Григорьевна даже перст уперла в Василия Андреевича. – Он – писатель. Оно уж так заведено в России-матушке! Царь дурак, и все должны быть дурнями. Да токмо не писатели!

С уважением поглядывал Василий Андреевич на бабушку.

Ах, хорошо дома!

Вот только Маша снова далеко, и одиночество в Мишенском еще пронзительнее.

Екатерина Афанасьевна с дочерьми перебралась на лето в орловское свое имение, в Муратово.

Три дня усидел Василий Андреевич во флигельке своем. И стены родные, и в окна свет ласковый… Потомился, потыкался слепым кутенком по пустыне комнат. И в коляску. За счастьем покатил, а счастье такое уж зыбкое, вслух сказать – Боже упаси!

Сто верст двумя трактами, проселочными колеями до Голдаева, до Бунина… Ехал, ехал и словно бы обратно, в Мишенское, прикатил! Такие же косогоры, на косогорах деревушки, церкви, в равнинах зеленые хлеба, река ужом. Разве что рощи иные – дубравы, да у речки имя не Выра, а Орлик.

Максим остановил лошадок перед крестьянской избой, с новехонькими прирубами, с просторною террасой, но крыша, как у всех в Муратове, соломенная.

С грохотом скатилась со ступенек Саша, прыгнула в объятья. Екатерина Афанасьевна, в неизменно черном платье, качала головою на выходку дочери, но улыбалась, давая волю радости.

Глаза у Василия Андреевича метнулись… Ах, Маша стояла в дверях. Губы сжаты, глаза опущены, белая рука под горлом.

Он поднялся на крыльцо, Екатерина Афанасьевна расцеловала его в обе щеки и с насмешкою глянула на Машу:

– Толстенькую тетрадь насочиняла на твою голову.

– Здравствуй, Базиль. – Маша не побледнела, не порозовела, даже глаза не выдали ее, разве что нижняя губка покривилась измученно.

Их тайна – все равно что цветущая во все окно герань. Мария Григорьевна, обеспокоенная бледностью Маши, потаенными вздохами Елизаветы Дементьевны, завела было разговор с неподступной дочерью своей. Околицей, не называя имен, но Екатерина Афанасьевна положила на стол свою точеную, да уж больно тяжкую ручку и сказала:

– Не допущу.

Вот и теперь было очень весело, а глаза у всех – настороже.

Маша и Саша, позволив Василию Андреевичу смыть с лица дорожную пыль, переодеться, повели показывать цветник.

– Все посажено нашими руками! – Саша даже ладошки свои показала.

– Вижу! Что у Маши, что у тебя на руках позолота.

Цветник опоясывал дом. Под окнами Маши белые пионы.

– Пахнет летом и снегом, – сказал Василий Андреевич.

– Мало нам снега зимой! – Саша потянула под окна своей комнаты. – Я маки люблю. Весной – красиво, осенью – польза.

От «барского» дома к реке Орлику – дорожка, посыпанная белым песком.

– Мама приказала, и крестьяне послушались. – Саша носик вздернула. – А вот приказчик наш – ужасный грубиян и вор.

– Избы крестьян… смотреть больно, – согласился Василий Андреевич.

Хозяйству нужен мужчина. Приехал Василий Андреевич, и жизнь в Муратове преобразилась.

На другой уже день Екатерина Афанасьевна прогнала приказчика, а Василий Андреевич, вставши, как всегда, вместе с птицами, сыскал место для усадьбы. Опорою – богатырская дубрава, се – тыл усадьбы, окнами – на простор, на реку. Место высокое, перед домом террасами разбить цветники, высадить парк. Речушку перегородить плотиной: большая вода – зеркало небесное. Карпов можно будет запустить, крестьяне гусей заведут.

Екатерина Афанасьевна выбор места одобрила, но тотчас пошли вздохи.

– Без архитектора не обойтись, за строительством присмотр нужен особливый, а новый приказчик расторопен, да очень уж молод.

– Тебе мой дом в Белёве нравился? – спросил Василий Андреевич. – Все беру на себя.

– А литература?!

– Немножко подождет. А коли осенит – сел и записал. Летом дни долгие, на все времени хватит.

– Когда же начнем? – спросила Екатерина Афанасьевна.

– День нынче не праздничный, рабочий. Сегодня и начнем.

И уже в августе, на радость Муратова и заречного Холха, сиял под солнцем великолепный пруд. Крестьян изумляла плотина со шлюзами, изумлял красавец дом.

– Теперь и у нас, как у людей! – говорили муратовские. – Настоящий барский терем.

Маша и Саша все лето провели в садовнических трудах.

Однажды Василий Андреевич привез кусты роз. Саша сажала колючие красавицы вместе с приехавшим из Большой Черни двоюродным братцем Александром Алексеевичем Плещеевым, а Маша с Жуковским. Маша уколола палец о шипы. И Василий Андреевич взял ее за руку и целовал, целовал. И она говорила быстро, торопливо:

– Боже мой! Боже мой! Как же я люблю тебя! Как же я люблю тебя! Как же я люблю тебя!

– Все будет у нас хорошо! – в счастливой горячке отвечал он ей. – Мы заработали наше счастье. Мы столько трудились. Здесь ничего же не было, кроме нищеты! А теперь усадьба, пруд, сад, парк… Екатерина Афанасьевна из одной только благодарности – не посмеет нас обездолить.

Успение встретили в Муратове, и Екатерина Афанасьевна стала собираться на зимние квартиры – в Белёв.

Новый приказчик Ларион Афанасьев, из своих же мужиков, усмотренный Василием Андреевичем, хозяином показал себя сметливым, рачительным. На него оставляли строительство амбаров, конюшни, погребов, флигелей для прислуги.

Перед отъездом Жуковский был в гостях у соседа, у хозяина Холха полковника Ладыженского.

– Хорошо строитесь, – похвалил он Василия Андреевича. – Покупайте Холх, и пруд не надо будет делить. Мне хозяйство в тягость.

Предложение было неожиданным и заманчивым. Василий Андреевич обещал подумать, а говоря проще – деньги собрать.

Тут и лету пришел конец. Сентябрь, Мишенское. Стихи!

Жуковский взвалил на себя всю книжную гору русской поэзии, от Кантемира до Шаликова. А время течет, являются новые имена, хотя бы Батюшков. Из офицеров, совсем юный, но в поэзии уже мастер.

По утрам, час-полтора, Василий Андреевич разрешал себе писать свое, но день отдавал трудам на благо русской лиры. Выбирал из книг и журналов – лучшее, что есть у поэта, и лучшее сие переписывал. В Мишенском писаря не найти, а надо спешить: с университетской типографией заключен договор об издании первого тома «Собрания русских стихов» уже в будущем году.

В те сентябрьские дни Василий Андреевич сообщал Саше Тургеневу о своих творческих делах: «Пишу стихи… Планов и предметов в голове пропасть, и пишется как-то скорее и удачнее прежнего». Рассказывал о своей хрестоматии. Уже понятно, это будет пятитомник или шеститомник. Два-три тома на лирику, далее басни, сказки, элегии и даже дистихи. Хрестоматия должна быть монументом достижений русского поэтического слова. Столпом, от которого потекут во все стороны тропинки, дороги, прямоезжие тракты новых устремлений.