Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Василий Львович Пушкин – во всю грудь жабо, как пена морская, – принялся восхвалять глаза и розовоперстые ручки девицы Жорж.

– А голос! Голос! – говорили ему.

Василий же краснел, слушая все это. Весь спектакль он завороженно ждал, когда из-под юбок прекрасной парижанки мелькнет… ножка.

– Господа! – признался Вяземский. – Я вчера был у Жорж… Вы говорите – царица. Она и есть царица, но какая! У нее повадки Петра Великого. Приезжаю к ней в полдень и, думаете, застаю в постели? За туалетом? Или в неге?.. Я нашел нашу Семирамиду, Федру и Дидону… на кухне, господа! В ее ручках был огромный нож, и она отскребала сим ножом жирные пятна на столе!

Приехал Жуковский. Его обступили офицеры. Говорил розовощекий полковник.

– Василий Андреевич! Только на вас и надежда! Сочините ради воинства гимн-грозу наподобие песни барда. Война идет на широком Дунае, а мы завязли, как в болоте.

– В сей Дунайской кампании, – сказал другой полковник, такой же юный и бравый, – нет суворовского огня. Где они, победы? А коли нет побед – турок дерзеет. Фельдмаршал князь Прозоровский не взял Журжу, отступился от Браилова. Ладно, Прозоровский старец семидесяти семи лет. От огорчения, знать, и помер. Но Багратион! Измаил взял лихо, а под Браиловым опять-таки заминка.

Василий Перовский глаз не сводил со своего знаменитого тезки. Из угла под пальмою он видел, кажется, больше, чем те, кто окружал поэта. Жуковский, должно быть, стеснялся своей известности. Смотрел перед собою, а если вскидывал глаза на говорящего – так беспомощно, и пальцами левой руки трогал себя за ухо или прикрывал рот, словно боялся, что слово нечаянно сорвется.

И другое видел юный наблюдатель: хозяин дома, этот великий мот и затейник, перед робеющим Жуковским держит себя, как ученик. И вдруг сей ученик, вскинув руку, прочитал:

– Василий Андреевич и здесь опередил всех нас! – воскликнул Пушкин. – Не прошел мимо сего ужаса. Ужас, господа! Ужас! Вы только подумайте, где Россия теряет своих полководцев.

– Полководец, отказавшийся сражаться с Наполеоном? – усмехнулся мрачный ротмистр.

– Господа! – Пушкин даже подпрыгнул. – Старый Каменский, царство ему небесное, меня так даже восхищает. Он сложил с себя звание главнокомандующего, зная свои возможности. Не убоялся ни гнева государя, ни всеобщего осуждения. А ведь мог бы, как иные, устлать десятками тысяч русских солдат немецкую землю… Но каково! Смерть от мужика, под топором!

– Кажется, засек кого-то, – обронил Вяземский, и в него словно бес вселился: – По коням! На Браилов, господа!

Верхом на стул – и поскакал по зале. За ним ротмистры, полковники, и Василий, не видя брата, кинулся скакать вдогонку за Жуковским. Поравнялся, и они, поглядывая друг на друга, хохотали, будто старые знакомые.

Обскакавши залу, кавалерия выстроилась перед высокими дверьми, и Вяземский скомандовал:

– Пади, Браилов!

Двери распахнулись, и грохочущее стульями воинство ворвалось в зал пиршества.

Горело полтысячи свечей, на столе сияло серебро, сияли улыбками юные особы, все в розовом.

Воинство расселось. И Лев оказался соседом Василия, через даму, разумеется. Слуги наполнили бокалы. Пир пошел чередом.

Василий, освоившись, увидел, что его соседка белокура, голубоглаза, что розовое платье на ней почти прозрачное. Глаза студента так и обмерли на темных кругах на груди без лифа… У Василия запылали уши, и тут к столу подошли слуги, встали за креслами дам. Одно движение – платья вспорхнули вверх, и дамы ослепили белизною и совершенством тел.

Пили за красоту. Но Василий оглох, у него дрожали лодыжки, дрожала спина под лопатками.

Тут кто-то из полковников решил поменяться дамою. Поднял, передал через стол. Заиграла музыка. И Василий почувствовал на руке своей руку.

– Пошли, – сказал Лев. – Батюшка не любит, когда мы возвращаемся за полночь.

В раздевалке они столкнулись с Жуковским.

– Я очень рано встаю, – зачем-то объяснил Василий Андреевич.

Три дня младший Перовский держал строгий пост: жил на черных сухарях да на чае. Пришел на исповедь, готовый покаяться в ужасных своих падениях. Федра, Дидона, Семирамида – трагедии, потрясшие мир, пролетели не токмо мимо его сердца, но и мимо ушей. Ловил, где что оголится у французской дивы. И сатана тут как тут. «Наградил» двумя дюжинами совершенно, ну, совершенно голых девиц. Может, их и больше было, да наверняка больше!

Василий склонил перед священником голову, но рассказать об участии в срамном ужине, о своих исканиях в театре под юбками, нет, не посмел.

После неудавшегося покаяния томился, мучился. И тут его пригласил на охоту Лев Кириллович, родной брат «воспитателя».

Охота устраивалась для узкого круга, ради супруги Льва Кирилловича – знаменитой на всю Москву Марии Григорьевны. Мария Григорьевна любила зиму, ружья, стреляла мужчинам на зависть. Славу, ужасную славу, доставила ей, однако ж, не меткость, не воистину русская красота (она была урожденная Вяземская) – скандал, разбирать который пришлось императору Александру в первый год его правления.

Князь Голицын Александр Николаевич, в считанные годы промотавший свое огромное состояние – одна из его забав: кидать золотые монеты в окошко, – проиграл Марию Григорьевну Льву Кирилловичу в карты. Безобразие кончилось разводом и венцом. Выскочки Разумовские торжествовали над древним московским боярством.

В устроенной охоте тоже было некое состязание. Александр Николаевич Голицын в эти же самые дни устраивал охоту на специально доставленных воронежских русаков. Знаменитая садка зайцев помещалась за Тверской заставой на Ходынском поле. Травили длинноухих собаками, разумеется, со ставками: чья лучше.

Егерь указал Василию место перед поляною, в березняке. Солнце было где-то близко за облаками. Снег не слепил – пышел жаром. Елочки среди берез казались новехонькими, будто подгадали вырасти к охоте.

Охотились на лису-огневку.

Березы вокруг тоже были молодые. Обманываясь светом, они приготовлялись встречать весну – это в первые-то дни декабря! – и сияли во всю мочь своей святой белизны.

Лиса была не дура, чтоб выскакивать на поляну, на открытое место, и Василий не думал об охотничьей славе – пускай Марии Григорьевне достанется. От света, от затаенно весеннего безумства березовых вершинок он чувствовал в груди ласковое распаление. Душа готова была объять и этот дивный свет, и снег, и лес. Василий вдруг перестал чувствовать себя мерзким от того, что искал запретное под юбками девицы Жорж и что там, где скакали на стульях, – девица, взявши его за руку, указала, где надо ее держать. Он и теперь чувствовал на ладони живой шелк обнаженного женского тела. Господи! Не им были званы девицы, не он их раздевал!