Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

И тут пришло письмо от матушки, от Елизаветы Дементьевны. Преудивительное! Мария Григорьевна покупает у полковника Ладыженского половину деревушки на Муратовском пруду. Деньги взяты частью из сбережений Елизаветы Дементьевны, частью бунинские. Купчую Мария Григорьевна составила на свое имя, но одновременно приготовила дарственную.

«В деревеньке той – Холх, – сообщала матушка, – коей ты владетель, семнадцать мужиков».

– Вот и награда тебе за твое доброе! – радовались сестры Соковнины.

– Наград не достоин, но жить в Муратове для меня счастье. Господи, пошли светлых дней бабушке с матушкой! – ликовал Василий Андреевич. – Я буду жить в Муратове!

С кем поделиться радостью? Помчался на Дмитровку к Николаю Михайловичу.

А у Карамзина гость! Невысокий, ладный. Лицо худое, на лбу кудри, за ушами локоны, на щеках бакенбарды.

– Константин Николаевич Батюшков! – представил гостя Карамзин.

радостно прочитал Жуковский, подавая руку, но они вдруг обнялись, как давние, любящие приятели.

Батюшков напечатал стихов совсем немного, но его «Видение на брегах Леты» ходило по рукам, кого-то гневая, кого-то восхищая. Досталось многим, но особливо русофилам. Стало быть, Александру Семеновичу Шишкову и его воинствующей дружине, – неприятелям Карамзина, Жуковского и прочих «европейцев».

Жуковский смотрел на Батюшкова, не умея скрыть удивления. Этот жизнелюб в стихах – воин, имевший за плечами два тяжелейших похода, прусский и знаменитый финляндский, оказался отнюдь не богатырем. Карамзин смотрел на обоих ласково:

– Сошлись Белёв с Вологдой, а Москва тотчас и сказала Петербургу: вот я какая!

– Ежели Москва кем и погордилась, – Батюшков был на слово быстр, – так это жителем Симбирска.

– Вот мы и похвалили друг друга, – улыбнулся Карамзин. – Вы поделом упекли нашего адмирала в свою «Лету», однако ж не все в Шишкове смешно. Его тревогу о языке русском разделяю.

– Константин Николаевич! – Жуковский даже привскочил с кресла. – Как же сурово обошлись вы с Мерзляковым!

– А вы читали сноску? Я к стихам о Мерзлякове сделал сноску. Семьдесят страниц – слез! Амур у него плачет и плачет. Семьдесят страниц!

Карамзин рассмеялся:

– Потоп. О Крылове у вас чудесно.

Жуковский согласно закивал головой:

– Мне Тургенев писал: Иван Андреевич, слушая «Видение на брегах», хохотал до изнеможения.

– Добрейшая душа! Но для русской поэзии другое важно: талант. Мой друг Гнедич Крылова почитает, как своего Гомера! – У Батюшкова лицо вдруг озаботилось. – Николай Михайлович, я весьма встревожен. Гнедич, взявшийся закончить перевод «Илиады», начатый Костровым, разочаровался в александрийском стихе. Собирается начинать все заново гекзаметрами! Столько труда было положено, и на тебе! Внушили бы вы ему – Карамзина послушает.

– Я в прозе Карамзин! – Николай Михайлович даже порозовел от смущения. – В стихах есть Державин, есть Дмитриев. Но речь – не о том. Иной художник поверх законченного портрета пишет новый. Тут воля высшая! А то, что ваш друг так круто обошелся со своими опытами… Время такое. Вы посмотрите, как государь нежданно для своего окружения поменял в единочасье курс государственного корабля. Отставлен Аракчеев – призван Сперанский. Что такое Аракчеев – держись за старое, зажмуривши глаза на зеленую новь жизни, а Сперанский – это Европа. И вы посмотрите! Тотчас понадобились люди самостоятельного мнения, замечательной образованности. Петербургу – москвичи! Иван Иванович Дмитриев призван вернуть суду – совесть. Граф Алексей Кириллович Разумовский поехал устраивать лицей. Я льщу себя надеждой, Александр желает быть государем просвещенного народа. У нас ведь на всю Россию три университета. Дерптскому семь лет всего, а школ – скорее их нет, чем они есть.

– У нас в Вологде старообрядцы своих детей сами учат, – сказал Батюшков.

– Я о государственном образовании. Василию Андреевичу посчастливилось учиться в университетском пансионате, но таких учебных заведений – единицы.

– Я – выпускник даже двух пансионатов, правда, не государственных. Француза Жакино да итальянца Триполи. – Батюшков покрутил головой. – Все мое образование – знание французского, итальянского и незнание русского. Мой университет – Михаил Николаевич Муравьев. С отроческих лет видел в его доме Державина, Капниста, Львова, Пнина, Радищева.

– Живое слово писателя много полезнее иных ученых лекций, – согласился Карамзин.

Батюшков повернулся к Василию Андреевичу.

– Читал ваши статьи об актрисе Жорж. Статьи умные, справедливые. Чары Жорж и впрямь сильны, но я поклонник Семеновой. В последний раз видел ее в Ярославле: Антигону, Моину, Ксению. Даже стихи написал.

– Прочтите, – попросил Жуковский.

– Это же только концовка!

– Но в концовке смысл всего стихотворения. – Батюшков вдруг побледнел. – Нам весело, а наша дивная Психея – в гробу, в холодной земле, под снегом.

– Психея? – не понял Жуковский.

– Данилова! Юная Данилова! – И посмотрел в глаза Жуковского синими своими, сияющими. – Мой век тоже будет недолгим. Я сойду с ума, как моя матушка. Я ведь не знал моей матушки. У меня даже эпитафия заготовлена для моей могилы: «Не нужны надписи для камня моего. Пишите просто здесь: он был, и нет его!»

– Рифма не очень-то: моего – его, – сердито сказал Жуковский. – Коль живы, надо жить.

– Так едемте к Вяземскому! – воскликнул Батюшков с прежней беззаботностью.

Карамзин развел руками:

– Вы поезжайте, а у меня нынче длительная беседа с Ярославом Мудрым.

Батюшков кинулся жать руку Николаю Михайловичу.

– Господи! Неужто у нас будет своя история!

Вдовствующая императрица Мария Федоровна ради младших сыновей Николая и Михаила зиму жила в Гатчинском дворце. Спасала от вахтпарада, от солдафонства.

Каждый день их высочеств был расписан по часам и даже по минутам. Пичкали латынью. На личную жизнь отводили единственный час в сутки. И в этот свой час они играли – в солдатики.

– Наполеона побить можно и нужно! – вещал Николай Михаилу. Огромный низкий стол в Арсенальном флигеле был уставлен оловянными армиями. – При Эсслинге, при Асперне австрийцы одержали верх. Под Ваграмом Бонапарт потерял многие тысячи солдат. Такая победа опаснее поражения.