Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Встряхнул головой, гоня прочь все это постыдное, и увидел, какая грудастая береза на другой стороне поляны. Похваляясь статью, береза словно бы выступала из хоровода подруг. Василий перепугался своих глаз, видящих бог знает что, зажмурился, и перед ним явилась родная Судость, девка в реке, белая, как молоко. И дымок сей! Дымок!

И тут он увидел – лису. Лиса вышла из-за елочки, жаркая, жданная. Мордочка прехорошенькая. Лиса смотрела себе за спину и скалилась веселой улыбкой: провела охотников.

И на него посмотрела. Заговорщицки, дружески…

Грянул выстрел, лису бросило на елку. Передние лапы кинулись бежать, но ведь по воздуху…

Василий с ужасом смотрел на ружье. Он не помнил, что поднял его, целился, нажимал на спусковой крючок.

Звенели голоса, вокруг лисы собирались охотники. Василия хлопали по плечам, ему жали руку. А он хоть и не умер, как красавица лиса, но обмер. Ему не чудилось, это так ведь и было: друга убил.

Появился Лев Кириллович.

– Ай да Васька! В глаз хлопнул. Так у нас одна Мария Григорьевна стреляет.

– Все трофеи Марии Григорьевны впереди! – сказали охотники.

– Увы, господа! – развел руками Лев Кириллович. – Только что прискакал человек брата моего. Посланники наши, граф Иван Андреевич Остерман и князь Петр Александрович Голицын сообщили из Твери о высочайшей милости. Государь Александр Павлович обещал быть в Москве в Николин день. Два дня осталось приготовиться.

– Ура государю! – вскинула руку с ружьем Мария Григорьевна.

– Ура! – грянули охотники и, не сговариваясь, дали залп недружно, зато эху было долгое веселие.

Братья Перовские, Лев и Василий, въезд царя в Москву смотрели на Тверской.

– Ишь Николай-то как раздобрился! – хвалили святителя в толпе. – За уши маленько щиплет, а не холодно. В прошлом годе, помните, как завернуло? Вздохнешь – будто водки дурной хватил. Не воздух – пламень!

– Царский день! – соглашались с сударями сударыни. – С солнышком.

– Ахти, Господи! Вон солнце-то наше!

– Едут! Едут!

– Студент, а студент! – толкали Василия в спину. – Пусти вперед себя! Ишь, какая жердь! Не видать за тобой ничего.

Голос был веселый, девичий. Василий повернулся боком, и, стрельнув карими глазками, перед ним стала молодица из мещаночек.

Государь ехал верхом, и с ним еще всадник.

– Гудович, что ли? – гадали в толпе: далеко еще было.

Знаток объяснил:

– Принц Ольденбургский! Государь-то из Твери, чай, пожаловал. У сестрицы гостил, у их высочества Екатерины Павловны. У первейшей умницы. От Наполеона, злодея, спасали. Вот принц-то и подвернулся.

Чем ближе был царь, тем сильнее напирали. Василий пытался противостоять давке, но его стиснули, понесли. И увидел он, ткнувшись грудью в стремя, пресветлое лицо, синие, ласковые, умоляющие глаза.

– Ах, поберегитесь! Поберегитесь! Лошадь как бы кого не замяла.

– Батюшка! – возопил голос беззаветно счастливого. – Да мы на плечах понесем! И тебя, и лошадь твою!

– Нам под тобою легко! – крикнули в толпе, а кареглазая мещаночка ручкою в алой варежке дотянулась-таки до царского сапога. И гладила, гладила!

Их Величество с их высочеством проследовали. Толпа, улыбчивая, подобревшая, перестала давить, отшатнулась, освобождая проезд золотой карете. В карете сидела Екатерина Павловна.

– Господи! Бывают же красавицы! – поделилась мещаночка своим восторгом с Василием. И ойкнула: – Глазки-то у тебя, как у царя-батюшки!

Мещаночка глядела на студента с предобрейшим удовольствием. Василию было не по себе.

– Как зовут тебя? – спросил он, полыхая щеками и оттого грубо.

– Фелицата.

– Счастье?

– Не похожа, что ли?! – Девица глянула вдруг со строгостью, повернулась, пошла, и он невольно сделал шаг следом. А та обернулась, сложила розовые губки для поцелуя. И вдруг испуганно заморгала глазками: – Как же я не разглядела-то? Ты же совсем птенчик. Совсем вьюноша.

– Ты скажи, где сыскать тебя! – яростным баском крикнул Василий, с ужасом ожидая хохота в ответ.

– Коли такой ранний, приходи на Никольскую, в «Магазин парчей». Там и спросишь.

Сверкнула изумленно смеющимися глазами, нырнула в толпу.

В это самое время Василий Андреевич Жуковский ждал императора в Успенском соборе, среди самых, самых… И Господи! О Мясоедове, о начальнике Соляной конторы вспомнил: не видно, не удостоился приглашения…

Гордыня перепугала Василия Андреевича. Принялся молиться пред образом Богородицы и упустил царское пришествие. Увидел Александра уже на амвоне.

«Такого пресветло-печального лица не забудешь вовек». – Сердце у Василия Андреевича стучало.

Высокопреосвященный митрополит Платон говорил приветственную речь, но Василий Андреевич мало что слышал. Он стоял у левой стены. Вся сановная Москва была перед ним в профиль, и Василий Андреевич видел: даже на генеральских, на суровейших лицах – собственный детский восторг.

Митрополита сменил военный министр Алексей Андреевич Аракчеев. Зачитал реляцию о взятии Молдавской армией под командованием генерала от инфантерии князя Багратиона Браилова – твердыни турецкой.

Молились, потом был обед. Московский обед.

Государь подарил старой столице целую неделю.

Праздник следовал за праздником, но Александр показал-таки себя человеком деловым. Имел беседы с главнокомандующим, с полицмейстером, с представителями купечества. Пригласил в Кремль Ивана Ивановича Дмитриева, посетил Университет, был гостем Алексея Кирилловича Разумовского. От горенских оранжерей, от зимнего сада пришел в восторг. Осмотрел коллекции окаменелостей, библиотеку.

В библиотеке, за кофе, государь заговорил о воспитании юношества.

– Я окружен людьми замечательной учености, но и в Петербурге, и в Москве – что же тогда говорить о провинции – среди чиновничества, даже высшего чиновничества, высокообразованные люди – редкость…

Государь, поднявши голову, смотрел на огромные фолианты под потолком.

Алексей Кириллович развел руками:

– Алмазы и золото – в толщах земной коры, а сии алмазы и золото мысли – на виду, и однако ж…

– И однако ж, – согласился государь. – Мне советуют учредить лицей… Воспитание юношества – дело отнюдь не частное. Интересы государства все более и более заявляют о себе. Мы никогда не избавимся от мерзостей всяческого лихоимства без притока в чиновничью корпорацию людей, для коих нравственность – норма. Именно норма, как умывание по утрам. А это дается одним только воспитанием, воспитанием с отроческих лет.

Александр говорил горячо, но без жестов, без мимики.

– Ваше Величество, когда Рим трибунов стал Римом цесарей, народ, покоривший мир, претерпел эволюцию, переродившись из граждан в подданных. Эволюция сия пошла на пользу римскому могуществу. Полибий видел совершенство государственного строя в смешенности основ. Три силы Рима: монархия, аристократия и народ, имея свои привилегии и свои обязанности перед государством и друг перед другом, создавали монолит. Самым первейшим свойством сего монолита была способность завоевывать народы и править ими.