Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Любовь в разлуке удесятеряет духовные силы. Василию Андреевичу мало было его журнала. Он принялся изучать «Слово о полку Игореве». Уже и зачин был написан:

В синий вечер, когда земля покрывалась первым снегом, встало перед ним Мишенское, матушка, еще молодая, огнеглазая, суроволюбящая Мария Григорьевна, девицы дворовые… И что-то такое родное было в тех давних запахах, в той деревенской жизни…

Написал и задохнулся от любви. К России, должно быть.

Вскочил, встал возле окна, вспоминая, как еще гадают. Побежал в комнату к Максиму, к рабу своему.

– Что перед Крещением у девиц бывает?.. Воск топят, снег полют, башмачок кидают… Что еще?

Супруга Максима смотрела на барина, как на дитя.

– Перстеньки в воду кладут.

– Верно! А что еще?

– Кладут вещицы под блюда, а то и в чашу с водой, тянут наугад и поют:

– Как же я забыл?! Тому сбудется, не минуется… Благодарю.

Убежал счастливый. Тотчас и закончил строфу:

Ликовал. Как просто! Как удивительно хорошо! По-русски, Господи!

И как же грустно стало. Строил дом ради какой-то новой, своей жизни, ради матушки. А матушка недели в доме не усидела. Умчалась Марию Григорьевну навестить… И пошло: денек-другой в собственных хоромах, неделю-другую у Марии Григорьевны.

Уже и покупатель на дом есть. Вывезет матушка не прижившееся барахлишко в конуру свою – и страница домовладения перевернута. Матушку можно понять. Всю жизнь при Марии Григорьевне. А Марии-то Григорьевне за восемьдесят. Грех ее оставить. Крутой человек, да ведь добрейший.

Отвлекая себя от горестей своих, взял только что вышедшую из печати книжицу Дмитриева «Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия». Василий Львович Пушкин попал на язычок Ивану Ивановичу.

Весело, легко. Не обижая, но весь Василий Львович – вот он.

Читал, улыбался и… – взял свой лист:

Та же естественность речи, та же безыскусная простота – новая поэзия в самом воздухе России. Должно быть, грядет опрощение жизни сословия, почитающего себя за высшее. Спрятаны в чуланы парики, царь на пирах сидит не за отдельным столом, нет прежних выездов, когда за боярином следовало до тысячи слуг. Царь прогуливается по Петербургу без свиты, пеший, с одним-двумя офицерами. Каждый петербуржец может увидеть гуляющего императора.

Но что есть движитель опрощения? Идеи просветителей, того же Руссо, революция, заставившая признать гражданина ровнею перед Отечеством их сиятельствам и даже Их Величествам? Или же все-таки микроб опрощения, вернее сказать, естественности – в слове? Если мир создан Словом, Слово движет жизнь. Так, может быть, употребление французского тормозит мистическое преобразование жизни в России. Этакая плотина, перегородившая естественное русло.

Василий Андреевич поискал силу, какая могла бы перебороть порок пренебрежения языком своего народа. Такой силы не было. Разве что – поэзия!

прочтете, господа, и повторите, и дети ваши прочтут.

Весь январь 1809 года для Петербурга был сплошным праздником. Император Александр с небывалой для его двора пышностью принимал королевскую чету поверженной Наполеоном Пруссии. Для короля Фридриха-Вильгельма сей широкий жест России обещал непоколебимое заступничество. Для королевы Луизы визит в Петербург был последнею надеждой разбудить в АлексАндре ответную любовь. Она умирала от любви.

В своих петербургских покоях королева нашла туалетный прибор из червонного золота, дюжину роскошных платьев, каждое – состояние, и корзину с турецкими шалями. Что ни шаль – поэма красок, сказка о чудесах таинственного Востока. От великолепия подарков на Луизу дохнуло холодом недоброго предчувствия. Увы! Увы! Александр на всех балах танцевал с нею, был удивительно ласков и внимателен, да ей-то нужна не слава избранной, а всего лишь одна, тайная, безумная ночь с ним, с белокудрым ангелом! Без этой победы ее красота могла повянуть в считанные дни. А вот разделенная любовь и для Пруссии стала бы полезной. Александр выторговал у чудовища Наполеона двадцать миллионов из ста сорока. Такова была контрибуция. Бонапарт свои аустерлицы оценивал не одною только славой, но и франками.

Прусская королева на петербургских балах блистала подобно Венере – красавице небес, но ведь и Елизавета Алексеевна – императрица России – почиталась первой красавицей Европы. Александр же ночи свои отдал Марии Антоновне Нарышкиной. Нарышкина родила Александру дочь, а ведь его считали бесплодным.

Так-то вот! Женатые на изумительно прекрасных немецких принцессах русские цари, полунемцы, а потом уж и совсем немцы, – сердца свои, привязанность свою отдавали русским. У Павла – Нелидова, у Александра – Нарышкина, у Александра II – Дашкова.

Прощальный бал для королевы Луизы оборачивался очаровательным несчастьем. Глаза у нее блистали от невыплаканных слез. Слезы эти казались уместными: прием оскорбленным монархам оказан высочайший.

Луиза откровенно и не без страдания любовалась Александром. Но восхищение императором – всеобщее. Ах, как расцветали княгини, графини, герцогини, когда Александр картинно поднимал руку с лорнеткой и лорнировал очаровательных подданных.

Да что женщины! Что генералы, сенаторы! Даже брат государя, его высочество Константин, тоже ведь красавец и – боже мой! – преужасный солдафон! – как мальчишка копировал своего кумира. Вышагивал точь-в-точь, мерно, твердо. Походка Александра завораживала. Человек переставал думать о своем, прерывалась беседа – все смотрели, слушали: крак-крак-крак! Да что походка! Александр, сутуловатый от природы, держал плечи вперед, словно бы наклоняясь. Он плохо слышал, и подобная поза выработалась от желания быть ближе к говорящему. Но и Константин сутулился и держал плечи вперед. А молодежь – куда ни посмотри, те же александрики! Правая нога отставлена картинно, нелепо, но именно так отставляет ногу обожаемый император.