Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Потрогай! Смелее, дружочек, смелее! Ах, поколоться страшно? Ну, как? Изумлен? Красавица, и без шипов! Тоже китаяночка. Дитя Кантона. Директор королевского парка Кью Джозеф Банек только в прошлом году добыл сию диву, а у нас уже и прижилась, и цветет со всею беззаботностью.

Алексей Кириллович был в восторге от своих китайских роз, смотрел на воспитанников с ласковой насмешкою.

– Ну, ваши товарищи все навострились в Бонапарты?

Лев поклонился благодетелю учтиво, но сказал с непреклонностью в голосе:

– Среди тех, кого мы знаем, немало здравомыслящих, для коих само имя Бонапарт – ненавистно.

– Но каков, однако ж, пример! Из капитанишек – в императоры! А каков аппетит! Скушал Парму с Тосканией, Ватикан с Римом, а теперь уж Испанию жует! И какая щедрость! Нам Швецию по дружбе предлагает. Забирайте, чужого не жалко. – Алексей Кириллович сердился, а у Василия сердце подрагивало от радости: благодетель говорит с ними, как со взрослыми. – Передали мне нынче слова нашего государя, кои он сказал мсье Коленкуру. В Индию, мол, так в Индию. Россия сама Восток. Но поход для нас немыслим без Константинополя и проливов. Сама география хочет, чтобы я владел сим провинциальным городишком на краю моей империи, ибо если он будет принадлежать другому, то я уже не буду чувствовать себя дома в своей же стране. А ведь то, что у меня есть ключ от своего дома, не доставляет неприятностей другим. Император это подтвердит.

Замолчал, смотрел на сыновей заблестевшими глазами.

– Бонапарты за славу свою платят жизнями юношества. Ваш брат Алексей меня радует. Не прельстился на эполеты, ищет в службе не чинов себе, но пользы Отечеству… У Алексея изумительное свойство: все, что приобрел для себя, обернуть на пользу общественную. Ну, выучил немецкий язык, и читай Гёте, Канта, Гегеля, а он «Бедную Лизу» перевел. Во-первых, высшая штудия, а во-вторых, пусть немцы нашего блюда отведают. Лиза-то Вертеру чем не пара? Ну, с богом! – поцеловал обоих в головы, легонечко оттолкнул от себя. – К делам, господа!

И когда они пошли, окликнул:

– Я что хотел сказать-то! Не войною жив человек. Трудами! – подбежал, смотрел в глаза то Льву, то Василию. – Впитывайте в себя достойное! Да профессоров-то не держите за дурней. Молодые горазды дурить. Помните ли, как отблагодарил царь Филипп Аристотеля за учение Александра?

– Разрушенный город Стагиру заново построил, – быстро сказал Лев. – Аристотель был родом из Стагиры.

– Ах, как бы я хотел сыскать Аристотелей для вас, для юношества. Но ваш Мерзляков – тоже голова. Ступайте, ступайте! Девятая книжка «Вестника Европы» сегодня пришла. Там дивный подарок от Жуковского. Сами увидите.

В журнале нашли «Людмилу». Подзаголовок – «Русская баллада».

Прочитали вслух. Поэма про жениха-мертвеца, но стихи легкие, ритм завораживающий – журчащий ручеек. Поразила картина природы:

Пение сердца. Господи, как просто!

– А Жуковский-то нашего поля ягода, – сказал Лев. – Незаконнорожденный. Я вчера у Загряжских был. Наталья Кирилловна сказывала: матушка Василия Андреевича – самая настоящая турчанка. В гареме жила.

– Так-то вот! И турок, и сукин сын, а стихотворцев лучше, чем он, в Москве нет! – возликовал Василий.

– Вот и я говорю, – улыбнулся Лев. – Какие лета у Жуковского? Двадцать пять! А «Вестник Европы» ведет не хуже, чем Карамзин.

– А в каком он чине?

– Ты лучше спроси, в какой он славе!

Василий резко захлопнул журнал.

– Жуковский – книжная душа, а нам с тобой каких чинов ожидать?

– Бог даст – и будут! Чины, звезды! – Льва словно бы и не волновало, что отец их, дворянин Перовский, – плохо придуманный миф.

Сколько нежных сердец приворожил автор «Людмилы»! История мрачная, загробная, однако ж рассказанная ко времени. Во многих домах не дождались суженых и после Аустерлица, и резни под Эйлау, где полегло двадцать шесть тысяч русских воинов, под Фридландом – пятнадцать тысяч убитыми. Жуковский учил любви, неведомой в России. Быть верною встающему из гроба – ужас! Кровь стынет, но какова любовь!

Василий Андреевич и сам в ту пору летал под небесами от любви. Его любовь была трепетная и недоступная. Тайна двух сердец.

Он любил Машу Протасову, свою племянницу, свою ученицу. Журнал принял ради любви – бежал из Белёва.

Просить Машиной руки у Екатерины Афанасьевны? Глянет – и окаменеешь.

Екатерине Афанасьевне не чепец бы носить, а шелом. Прирожденная поленица-богатырша. Прошлым летом весь Белёв изумила силою духа своего.

Случился пожар в церкви, а в погребе – сорок бочонков с порохом! Все оцепенели, а Екатерина Афанасьевна взяла полицмейстера за грудки да и встряхнула:

– Отворяй тюрьму. Сорок арестантов сюда!

Тюрьма, слава богу, поблизости, скоком на телегах туда-сюда. Доставили братву.

– Всем будет снисхождение! – объявила Екатерина Афанасьевна. – Выноси бочки!

Пламя из окон языки показывает, алтарь запылал: у героев ноги к земле приросли.

– Не робей! Я, баба, и то не боюсь! – И в погреб, арестанты за ней.

Повыкатывали бочата, да с горы, в Оку. Тут и пыхнула церковь огненным столбом.

Екатерину Афанасьевну губернатор приезжал благодарить, а в Белёве Протасову бояться стали. Экая ведь силища-то! В огонь пошла да ведь и вышла.

Не смея подступиться к матушке Машиной, Василий Андреевич стихами лелеял свою любовь:

Пьяному море по колено, а влюбленному так по щиколотку.

И Василий Андреевич кинулся защищать… народ. Напечатал в журнале статью «Печальное происшествие». Укорял крепостников в похищении свободы у крестьян и дворовых людей. «Просвещение должно возвышать человека в собственных его глазах, – а что унизительнее рабства?» – округлостью фразы скрашивал свой праведный гнев.

Помещики по прихоти иным слугам дают образование, приучают к господской жизни, а потом указывают несчастным на их место – в людской.

Приводил надрывающие сердце примеры. Живописец из крепостных после смерти друга-господина достался в наследство крепостнику иных понятий на право распоряжаться человеческими судьбами.

«Теперь этот человек, – сокрушался Жуковский, – который прежде принимаем был с отличием и в лучшем обществе, потому что вместе со своим талантом имел и наружность весьма благородную, – ездит в ливрее за каретою, разлучен с женою, которая отдана в приданое за дочерью господина его…»