Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Василий переводил глаза вправо, влево, но видел пену, просверки.

– Козлов! Это же Козлов – лучший танцор Москвы! Легенда!

– Был лучший! – Возле братьев Перовских, смеясь, остановился Артамон Муравьев, сокурсник. – Посмотрите-ка сюда, да не через залу. Поближе, поближе! Узнаете?

– Чаадаев!

– Вот именно! Петр Яковлевич! Нас ждет захватывающий поединок ног и поз. Козлов повержен, возможно, не будет, но двоевластие я вам обещаю твердо.

Чаадаев, как бог Аполлон, спустившийся с Олимпа, только телом был здесь. Высокое чело излучало свет, в глазах – бездна. Чудилось, среди кудрей прекрасных, но и очень строгих, вот-вот просияют звезды.

– Уж такой умный, а ведь дурак, – шепнул Лев Василию на ухо.

Артамон потащил Льва знакомить с кем-то нужным, и Василий остался посреди человеческого моря в полном одиночестве.

– Кадриль! Кадриль!

Танец был из самых новых, очень забористый, но Василий не то чтобы пригласить даму – с места боялся сойти. Ему казалось: он на острове, а кругом вихрь погибели.

– Батюшка, да слышишь ли ты меня?

Перед ним стояла дама, должно быть, из благополучных, но совсем уже бабушка. Бабушка очень хорошо улыбнулась и, чуть придвинувшись, сказала:

– Не откажи, голубчик! Поди потанцуй с моей Прасковьюшкой… Головой-то не крути, упаси Господи, увидит, что я способствую, осердится. В розовом, молоденькая. Мы брянские. В Москве в гостях, мало кого знаем.

Василий поклонился.

– Ты, голубчик, не сразу лети-то! В обход! – напутствовала брянская барыня.

Послушно прошел за креслами сидящих, и вот оно – розовое.

Черные глаза устремились на него с отчаяньем. Бездна испуга, океан благодарности. Розовые персты, розовое личико…

Как они плясали! Он любил ее, все еще очень плохо видя, он любил ее бабушку, весь этот зал, захваченный ликующим танцем, все человечество!

Когда они сближались, улавливал ноздрями изумительный запах ее тела, ее дыхания. И уже потом, уже лежа в постели, под утро догадался наконец – так пахнет на лугу сено, дождь…

Танец кончился. Она одарила его радостным взглядом, а бабушка – движением бровей.

Открытие чуда состоялось. Кавалеры углядели очаровательное создание и – в очередь. Впрочем, партнера брянской сударыньки тоже приметили.

– Красавец!

– Уж очень молод!

– Через год-другой дамы возьмут в оборот добра молодца. Перовский?.. Сын графа… Незаконный, разумеется.

Василий, не зная, куда деть себя после радости кадрили, не видя брата, знакомых, побрел по залам. И вот они, столы зеленого сукна. Игра!

Боже мой, сколько у людей золота! На одном столе – грудой. Будто искуситель зачерпнул шапку-другую да и высыпал на середину сукна для задора, для погибели.

На соседнем столе и золото, и ассигнации. Мимо Василия прошел молодой человек, беспечно разглядывая ногти на руке. Кто-то сказал: «Проиграл двадцать тысяч, а доходы его – тысчонки две-три… годовых».

Василий чуть было не расплакался. Этот, разглядывающий ногти, эти – разорившие человеческую жизнь, да что жизнь – семейство.

Выбежал в залу и наткнулся на Артамона.

– Еле нашел тебя, хочу познакомить с одним чудесным семейством. – И вдруг спросил: – А ты знаешь, почему на афишах перед фамилиями иных актеров стоит буква «г» – господин, а перед другими букв нет?

– И вправду, где есть, где нет, – вспомнил Василий. – Я не задумывался.

– Отсутствие «г», милый друг, означает только одно – раб. Актеры без «г» – крепостные люди.

– Господа, позвольте озадачить вас нижайшею просьбою! – К ним подошла строгая, должно быть, в чувствах расстроенных, очень красивая дама.

– Молодые люди, одолжитесь пригласить на мазурку моих племянниц.

Девица, доставшаяся Василию, плосколицая, плоскогрудая, и среди дурнушек-то дурнушка, в танце была – чудо. Держалась царицей, выступала – только держись, превращалась в вихрь, в огонь, когда музыка пламенела. Такой даме хоть каблучок отстреливай, как заведено бывало у шляхтичей Речи Посполитой.

«К Анюте под юбку нынче залезу!» – решил Василий, думая о кухаркиной дочери, о глазастой, с ямочками на матовых щечках, с двумя налитыми колобками за пазухой.

В ноябрьскую непогодь в России гром не гремит, молнии не блещут. Но в 1808 году в Павловске электрические искры проскакивали меж людьми, тучи громоздились в умах. Сии грозы для Отечества нашего наихудшие. От таких гроз Русская земля волнами ходит.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна смотрела из окна на сыновей. Ехали конь-о-конь, Николай что-то показывал Михаилу, тот смеялся, запрокидывая голову, а дождь, должно быть, омерзительный, вперемежку со снегом, поливал их и посыпал. Оба без верхнего платья, в мундирах. Мария Федоровна смотрела на младших сыновей с удовольствием: ее дар – растить императоров и солдат. Ни Александр, ни Константин детей иметь не могут. Александр старше Николая на девятнадцать лет. К Николаю перейдет престол.

Мария Федоровна поднялась из своих покоев на первом этаже дворца – поговорить с дочерью, да засмотрелась на сыновей, а думала о старшем. С огнем Александр играет, с огнем!

Екатерина Павловна вышла из своих покоев, увидела мать.

– Вам не холодно от окна?

Мария Федоровна показала на Николая и Михаила:

– Им же не холодно.

– Я, глядя на братцев, покрываюсь мурашками…

– А старший ваш брат? Вы помните прошлогодний декабрьский смотр? Шестнадцать градусов мороза, а Его Величество два часа в одном мундире, почти не двигаясь!

– Я умирала от ужаса!

– Сердце мое, вам же самой быть государыней. И это, – показала глазами на сыновей, – моя материнская гордость. Я ращу моих сыновей – царствовать. Мы живем в железный век, сердце мое. Царствовать без войн – невозможно.

– Матушка, позвольте быть у вас, ибо я обдумала данное мне предложение, – поклонилась Екатерина Павловна.

– Через час.

Марии Федоровне не захотелось признаться, что она сама шла к дочери для этого самого разговора.

Для объяснения им хватило бы двух слов. Одно слово сказала бы дочь, другое – мать. Но Мария Федоровна не терпела ничего «свойского».

Меньше месяца тому назад император Наполеон, прощаясь, обнимал императора Александра почти родственно. Встреча в Эрфурте могла стать судьбоносной для мира. Это была трудная встреча. Наполеон треуголку свою бросал оземь, не сумевши уговорить Александра идти войной на Австрию, но он же со всею искренностью поверял «другу» боли и тайны своего сердца.

– Я нуждаюсь в покое и стремлюсь лишь дожить до того момента, когда можно будет безмятежно отдаться прелестям семейной жизни, – изливал сокровенное Наполеон. – Увы! Обычное для всех счастье – не для меня. Без детей нет семьи, а разве я могу их иметь! Жена старше на десять лет. Я прошу простить меня! Все, что я говорю, может быть, и смешно, но я следую движению своего сердца, а оно радо излиться вам.