Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Очнулся он от холода и обнаружил, что лежит в исподнем на соломе, лицом вниз, в каком-то подвале, а на его босые ноги набиты колодки. Холодно, закоченел совсем. Шевельнулся – и тут же все тело пронизало болью. Спина Прохора была одна большая рана. Руки не связаны, но в колодках ни встать, ни повернуться. Кое-как перевалился на бок, подтянул колени, сел. В подвал сочился тусклый свет откуда-то сверху, и было непонятно, то ли вечер, то ли день. Когда глаза привыкли к полумраку, он разглядел чурбак, на нем краюху хлеба и плошку с водой и тотчас почувствовал сильную жажду. Но с того места, где он сидел, до плошки было не дотянуться. Дернулся, подвигаясь – перед глазами точно молонья полыхнула. Отдохнул немного, приходя в себя, застонал, не раскрывая глаз: «П-и-и-ить». Тихо, нет никого поблизости. Один он.

Снова открыл глаза – вроде посветлее стало. И видит Прохор – сидит напротив него человек, не стар, не молод, одет по-крестьянски, без шапки. Привстал, взял плошку с чурбака, поднес Прохору, подождал, пока тот напьется, принял обратно и на место положил.

– Благодарствую, – прохрипел Прохор, отдышавшись. Пил он жадно, часть пролил на грудь, однако стало ему чуточку теплее, да и в желудке тяжесть – голод обмануть.

Человек сидит, смотрит на него скорбно. Потом сказал негромко:

– Своя воля – хуже неволи. Покорись. Бог смиренных любит.

Прохор закрыл глаза; на лбу у него выступила испарина. А когда открыл – снова темно, снова один. Неужто поблазнилось? Или это лукавый с ним шутки шутит? Перекрестился три раза. Да вот же – рубаха на груди мокрая…

Покорись… Своя воля хуже неволи… Вот его своя воля куда завела. Не хотел в крепости быть – вот он уже и не крепостной, а слуга государев, избитый да в колодках от холода околевает. Как тот мужичок-то сказал? Бог смиренных любит… И Прохору ясно вспомнилось, как во время утрени священник читал из Книги Притчей: «Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом». Чему быть, того не миновать… Покорись… Бог смиренных любит…

Наутро после Михайлова дня вышел Аким Калистратыч на крыльцо, глядь – а оно все дегтем измазано. Взревел, ринулся обратно в избу, расшугав кур в сенях; у печи Дашка лучину щеплет; схватил ее за косу у самого корня, ударил об печь, швырнул на пол:

– Ах ты, курва, лядеть вздумала?

Пока не очухалась, протянул ее ухватом поперек спины: вот тебе! Вот тебе! А она, лярва, на карачках под лавку отползла; угодил со всего маху по краю лавки – ухват переломился; отшвырнул его, пошел вожжи снять со стены, а паскуда эта в сени – шасть; он за ней – стой, курва! Под ногами куры эти проклятые; выскочил на крыльцо – нет ее, кинулся за угол – сарафанишко уж по огороду скачет, улепетывает. Ну погоди ж ты у меня! Вернешься домой – первым делом крыльцо заставлю отскоблить, а уж затем таких всыплю – до новых веников не позабудешь! Выволок, пыхтя, сундук, куда Дашка себе приданое складывала, открыл; все, что там ни было, в клочья изодрал, наземь побросал и помоями облил. То-то!

…Даша скоро притомилась бежать, совсем запыхалась, да и тело все болит: и голова, и спина, и нога вон подволакивается. Остановилась у чьего-то плетня передохнуть – сразу холод до костей пробрал: в одной рубахе да в сарафане на улицу-то выскочила, а землю вон снежком припорошило. С чего это тятя взбеленился? И вдруг вспомнила, что, как на крыльцо выбегала, показалось оно ей черным; подняла ногу, посмотрела на подошву лапоточка – и обмерла. Господи, что же делать-то теперь? Позор-то какой! Людям на глаза не покажешься…

Побрела дальше, за косогором спустилась к реке, остановилась на берегу в нерешительности.

Речка бежит себе, тянет за собой донную траву; берега крутые, скользкие, ступишь на край – вот тебе и могилка без креста. Даша стоит, обняв себя руками за плечи, зубы от холода ляскают. Нагнулась над черной водой, смотрит широко раскрытыми глазами – вроде манит оттуда кто? Ну, еще шажок! Страшно! А домой идти не страшно? Ну! Трижды перекрестилась – Богородица-заступница, помоги!

– Да-ш-а-а! – послышался сзади тонкий детский голосок. И опять с надрывом: – Да-а-ша-а-а!

Оглянулась, мелко дрожа всем телом. Кто ее зовет?

Бежит кто-то из березовой рощицы. Девчушка махонькая; остановилась, огляделась, увидела ее, замахала руками:

– Да-а-ша-а!

Параша, Дуняшина сестренка. Подбежала, тяжело дыша, ухватила ее за подол:

– Дашенька, голубушка, не прыгай в речку!

Тащит за собой:

– Пойдем к нам жить! Тятя тебя не обидит!

Плачет, подвывая, слезы градом, а в сарафан вцепилась – не оторвать. Так и пошли: Дашутка дрожит, обхватив себя руками, Параша тянет ее за подол, точно корову на веревке. У самой околицы только и опомнилась Дашутка, спросила: как Параша проведала, где ее искать? Та рассказала ей бесхитростно: люди видели, как она к речке бежала, решили, что топиться собралась. Дашутка закрыла лицо руками: стыд-то какой! Видели ее простоволосую, знают все – нет, видно, и вправду лучше в речку броситься! Но Параша тянет за собой, плачет, молит… По улице идти нельзя, пробрались задами к бывшей Дуняшиной избе. Дашутка осталась стоять в сенях, а Параша кинулась к отцу:

– Тятенька, тятенька, не вели Дашутке топиться, пусть с нами живет!

Мирон Кузьмич сидел под окошком на лавке, чинил хомут. Поднял удивленно глаза от работы – на пороге жалкая фигурка с опущенной головой. Посуровел, отложил шило. В зыбке, подвешенной к потолку под матицей, заплакал ребенок; Марья выглянула из-за занавески, окинула взглядом Дашутку, прошла к люльке, сунула руку – так и есть, обделался.

– Топиться – последнее дело, – с расстановкой произнес Мирон Кузьмич.

Даша прямо у порога встала на колени, поклонилась земно:

– Позвольте ночку у вас переночевать. Утром я уйду.

– Куда пойдешь-то?

– Не знаю…

В люльке кряхтел перепеленутый младенец, Марья качала ее, напевая «баю-бай, баю-бай».

– Живи до завтра. А там пойдешь к отцу, в ноги бросишься.

И снова взялся за шило.

День Даша провела в кутном углу за занавеской, помогая Марье со стряпней. Явился Степка со свежей ссадиной и с разорванным воротом рубахи: ребята на улице говорили, что Дашутка Акимова волочайка, спуталась с Егоркой Гольцовым, а он за нее в драку полез. Марья руками всплеснула: эк рубаху-то располосовал, на тебя не напасешься, дел у меня, что ли, других нету? Дашутка сказала, что зашьет, а сама украдкой подозвала к себе Степку:

– Степушка, голубчик, побеги к Гольцовым, разузнай у них исподволь, где их Егорка в городе живет, только не сказывай, что от меня.

Управляясь с делами, Дашутка все обдумала. К отцу ворочаться ей незачем: жизни не будет. Из отцовского дома она теперь выйдет, только когда вперед ногами понесут. Егорка, как только в воздухе замелькали белые мухи, в город с мужиками ушел, по весне обещал вернуться. Перед тем он еще дважды к ней в овин приходил; то ли видел кто, то ли проговорился кому? Как бы то ни было, его это грех, ему и покрывать. Она пойдет к нему в город, а там… На все воля Божья.