Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Пришел Василий, распространяя вокруг себя крепкий запах навоза, – чистил хлев. Бросил любопытный взгляд за занавеску, пошептался о чем-то с Марьей. Сели ужинать; Дашутка – на конце стола, с ребятишками. Ложку ей дали, но она опускала ее в общую миску через раз и старалась зачерпывать только жижу, бережно подставляя снизу кусок хлеба. После ужина помыла посуду, пока Марья возилась с дитем. Степка прокрался к ней и прошептал, что Егорка живет в работниках у купца Абросимова, в Нижнем посаде.

В Дашином плане оставалось только одно слабое место: в чем идти? Дорогу-то она примерно знала. Ничего не поделаешь, придется помощи просить.

Марья выслушала ее молча, сложив руки под грудью. Потом сходила в чулан, порылась в сундуке, вытащила оттуда шугай старый да теплый платок. Даша ей поклонилась, обещала все вернуть, как только сможет. Вздохнув, Марья завернула ей в тряпицу кусок пшенника, который от обеда остался. Спать Даша легла на печке с ребятишками, с самого краю, а рано утром, еще затемно, спустилась по приступкам и выскользнула из избы.

Шла она ходко, торопясь уйти подальше от села, пока не рассвело. Часа через три притомилась, присела на повалившееся дерево у развилки двух дорог, развязала свой узелок, поела. С поперечной дороги выехала телега, скрипя плохо смазанными колесами; бурая лошадка звонко постукивала копытами о мерзлую землю и кивала головой при каждом шаге. Молодой мужик натянул вожжи:

– Тпр-ру, стоять! Эй, красавица! Садись, подвезу!

Дашутка встала, поклонилась ему и села рядом.

Мужик вез в город на продажу лен. Болтал он не умолкая: толковал об урожае, о ценах (лен теперь в городе идет по полтине за пуд), о всякой всячине, а сам придвигался все ближе, теснее. Потом спросил, куда она путь держит. Дашутка ответила, что идет в город к мужу, он там на заработках.

– Так пока муж согреет, совсем замерзнешь, а я может, и лучше приласкаю!

Намотав вожжи на грядушку телеги, крепко обнял ее одной рукой, а другой стал шарить по груди. Даша вырывалась, сдавленно крича, отталкивала от себя ладонью его мокрые губы, потом изловчилась и расцарапала ему щеку в кровь.

– Дура бешеная! – закричал мужик и выпустил ее.

Даша соскочила с телеги и тоже стала кричать:

– Чтоб тебя черти взяли! Чтоб тебе повылазило! Чтоб у тебя руки отсохли, паскудник, гнида, мразь!..

Телега уже уехала, а она все стояла на дороге, тяжело дыша, с раскрасневшимися щеками, посылая вдогон обидчику все ругательства, какие только могла припомнить. После этого ей стало легче на душе, и она бойко зашагала дальше.

До города добралась к обеду, и тут ее снова одолела робость: людей кругом пропасть, и все незнакомые, домов-то, домов, куда идти? Увидела церковь, трижды перекрестилась, поклонилась, встала у ограды и стала спрашивать у людей, казавшихся ей порядочными, где тут двор купца Абросимова. Нашлась, на ее счастье, женщина, которая путь ей указала; Даша ей в пояс поклонилась.

– Дома что стряслось? – встревожился Егорка, когда ее увидел.

Даше стало досадно, что первая его мысль была не о ней, а о семье. Она хотела ответить, но у нее вдруг задрожали губы, и она резко отвернулась, чтобы он не увидел слезы в ее глазах.

– Обидел кто? – понял Егорка и повел ее в дом, в подклет, где жили работники, усадил на сундук, обнял ласково.

Дашутка все ему рассказала без утайки. Как услышал про крыльцо, дегтем вымазанное, глаза его потемнели, спросил коротко: «Кто?» – но Дашутка только помотала головой. Окончила она свой рассказ, Егорка посидел, подумал, потом велел ей ждать здесь и куда-то ушел. Ей показалось, что не было его очень долго, потому что за окошком уже стемнело. Она стеснялась двух других работников, хотя это были знакомые мужики, которые ей обрадовались и принялись расспрашивать, как там дома; она отвечала, улыбалась, но сердце было не на месте. Наконец, вернулся Егорка, потолковал о чем-то с мужиками, подошел к ней:

– Вставай, пошли.

– Куда? – испугалась Дашутка.

– В церкву.

Красноносый попик с мутными голубыми глазками согласился за полтину совершить обряд без венечной памяти; у Егорки был только полуполтинник да алтын, но мужики добавили остальное от себя, сказав, что это свадебный подарок. Они и свидетелями были. Вернувшись назад, один, посмеиваясь, уступил им свое место на лавке, которое отгородили занавеской. Но в эту ночь Егорка с Дашуткой просто лежали рядом, стесняясь остальных. Чувствуя на пальце приятную тяжесть медного колечка (Егорка, оказывается, давно припас и взял с собой, чтобы дома мелкота случайно не нашла), Дашутка положила голову на плечо мужу и улыбалась в темноте. Но вдруг она резко отвернулась и заплакала, уткнувшись лицом в подушку.

– Что ты, что? – растерялся Егорка.

– Два сундука приданого было! – рыдала Дашутка. – Все как есть порвал и в грязь втоптал!

– Ну-ну, не кричи, – утешал ее муж. – Одна головня в поле гаснет, а две положи – и закурятся. Проживем как-нибудь.

Дашутке очень хотелось быть полезной, всем услужить. Она помыла пол, сходила на Трубеж, постирала работникам рубахи в ледяной воде и прибежала назад, не чуя красных онемевших рук. А на другой день дождалась в сенях, когда хозяйка вернется от обедни, поясно ей поклонилась и спросила, нет ли для нее какой работы: платки подрубить, одежу залатать… Ей дали несколько платков, и она почти всю ночь просидела при лучине, продергивая нити для мережки и вышивая узоры проворной иглой. Утром она опять подстерегла хозяйку и с поклоном подала ей платки. Купчиха осмотрела их пристально, призадумалась.

– Сколько хочешь за работу?

– Сколько пожалуете, – ответила Даша, не поднимая глаз.

Хозяйка велела ей обождать и вынесла алтын. Дашутка приняла его с поклоном, забрала новые платки и пошла к себе в подклет, чуть ли не приплясывая: вот и от нее прибыток, а не хлебу перевод, она своему мужу не обуза!

В середине ноября Господь прибрал-таки к себе Прасковью Юрьевну. Ее обмыли, отпели и похоронили на заснеженном погосте у Богородице-Рождественской церкви, в неглубокой могиле: земля уже промерзла, большую яму долбить не было ни времени, ни охоты. У темного холмика Алексей Григорьевич отдал покойной земной поклон, потом с трудом поднялся, опираясь на руку Николая, и сказал, ни к кому не обращаясь:

– И меня здесь, рядом, похорóните.

Поковылял к выходу на почти негнущихся ногах, намеренно обходя стороной другую могилу – светлейшего князя Меншикова, ушедшего в землю ровно год назад, в пятьдесят шесть лет. Супруга его, Дарья Михайловна, до Сибири не добралась: померла еще в Казани, там и похоронили ее. А старшая дочь Мария скончалась после Рождества, через полтора месяца после отца. Было ей восемнадцать…