Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Екатерина поднялась и вышла в сени, наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку. Сестры, поклонившись отцу, ушли за ней в свою горницу, и Наташа, поколебавшись, тоже последовала за ними. У высокого порога она оглянулась: Иван опять захлебывался кашлем.

– Ванечке все хуже день ото дня, – сказала Наташа, когда все уселись в девичьей. – А батюшка с ним так суров…

– Ванечка, Ванечка! – перебила ее Екатерина с искаженным от злобы лицом. – Слушать тошно! Будто не из-за него ты здесь оказалась! Любил бы он тебя – не стал бы жениться, не потащил бы за собой на муку эту! Или ты думаешь, что ему без тебя жизнь не мила? Да он посватался к тебе ради славы: вот, мол, дочку Шереметева в жены взял! А если б отец не разрешил, он бы и отказался. С дочкой Миниха обручился? Обручился, а потом на попятный двор: батюшка наш немцев не респектует. Потом к Ягужинской посватался – батюшка поляков за стóящих людей не почитает. Дочь Головкина тоже не ко двору пришлась, потому что и Ягужинский на Головкиной женат. А уж Елизавета Петровна сама ему дала от ворот поворот, вот он к тебе и прибился.

Наташа побледнела, стены вокруг нее закружились; заплаканная Анна переводила встревоженный взгляд с сестры на невестку; Елена тронула Екатерину за руку, пытаясь остановить, но та досадливо отмахнулась и продолжала:

– Не случись беды этой, думаешь, он бы весь день подле тебя сидел, коханочкой да ясынькой величал? С метресой бы своей миловался!

– С какой метресой? – замирающим голосом спросила Наташа, хотя вовсе не желала услышать ответ.

– А то ты не знаешь! – усмехнулась Екатерина. – С Настасьей Трубецкой, женой князя Никиты. Она с ним открыто жила, мужа не стесняясь. Да и Ванечка твой никого не стеснялся, особенно во хмелю. Один раз, говорят, мужа в окно спальни выбросил, чтобы не мешал. Вот и отливаются теперь кошке мышкины слезки.

Наташе хотелось крикнуть, что это все неправда, что Екатерина лжет, наговаривает на ее мужа со зла, потому что ей самой не довелось изведать любовного счастья, но она боялась расплакаться. И тут в ее чреве впервые шевельнулся ребенок. Позабыв обо всем, она прижала руку к животу и даже наклонила к нему голову, словно прислушиваясь. Младенец, семя Иваново, подает ей знак: он не желает слушать наветы на отца и ей не велит. Наташа о нем должна сейчас думать, его жизнь оберегать. Она молча встала и вышла в сени, провожаемая взглядами: торжествующим – Екатерины и полными сочувствия – младших золовок.

Спустилась по лестнице в подклет, набросила на плечи шубу и вышла на крыльцо. Она пойдет сейчас к майору Петрову и попросит, чтобы он своею волей переселил их с Иваном в общий дом. Горница свекрови освободилась, а жить в сарае нет никакой возможности. Это еще настоящая зима не пришла, а как ударят морозы – что тогда? Пусть и в доме зимой в окна вместо стекол вставляют куски льда, зато бревна проконопачены, печка настоящая, полы и подволоки деревянные. Тепло, да и светлее гораздо.

Но к Петрову с пустыми руками идти не след. Подумав немного, Наташа зашла в стылый-постылый сарай, порылась в сундучке и достала оттуда хорошо припрятанную золотую табакерку. Подержала ее в руках, вздохнула. Не так жалко отдавать, что из золота, а оттого, что подарок государев ей на свадьбу. Ну да у них с Ванечкой и другие памятные вещи есть, с которыми они никогда не расстанутся.

Снова вышла во двор – и оторопела. Небо поверх частокола пылало рубиновым огнем, а с обоих его концов, справа и слева, переливались лимонные, зеленоватые, бледно-сиреневые отсветы. Над ними выросла белая дуга, растворилась золотистым маревом, а из нее то расходились лучи, то появлялись дымчатые столбы… «К добру или к худу? – думала Наташенька. – К добру или к худу?»

В марте в Березове еще стоят трескучие морозы, а в апреле бывает, как закружит пурга – все вокруг погрузится в белый морок, так что собственной руки, вытянутой вперед, не разглядеть, через двор острожный приходится пробираться, держась за натянутую веревку. Вот и сейчас за окном завывает вьюга, мельтешит колючий снег. Однако стукнула входная дверь, загудели голоса внизу, заскрипели ступеньки; Иван пошел в сени встречать, и через порог, пригнувшись, переступила большая грузная фигура – воевода Бобровский: шубу внизу оставил, а брови белые, заиндевевшие, и на валенках, хоть их ему и обмахнули веником, остался снег. Вслед за Иваном Ивановичем его человек тащит большой мешок.

– Христос воскресе! – приветствовал воевода хозяев и троекратно облобызался сначала с Иваном, а потом с Натальей. – Держи яичко, – подал он подарок годовалому малышу, одной рукой державшемуся за материну юбку, а другую доверчиво протянувшему к гостю.

Бобровского пригласили за стол, на котором стоял самовар, откушать китайского чаю с куличом, отдарились крашеным яичком и еще одно просили передать жене.

– Поздорову ли Настасья Петровна? – участливо спросила Наталья.

– Слава Богу. Да вот и она вам подарки посылает. – Иван Иванович обернулся к слуге.

В мешке оказались соболя, да еще отдельно – корец меду и крынка масла. Наталья украдкой переглянулась с мужем, и тот достал из скрыни золотые карманные часы, просил воеводу принять, не побрезговать.

К обеду явился еще один гость – майор Петров; скинул запорошенную снегом епанчу и треуголку, пригладил обеими руками редеющие волосы, доходящие до плеч.

– Обожди чуток, крестник, я с холода, – сказал маленькому Мишутке, бурно выражавшему свою радость при его появлении. Прислонился всем телом к зеленой изразцовой печке, оглядываясь на мальчугана, вырывавшегося у няньки: – Что, не терпится на лошадке покататься?

Сел на лавку, закинув ногу на ногу, – ну, иди ко мне! Посадил на сгиб стопы, взял за руки, стал покачивать:

Мишутка заливисто смеялся. Наташа смотрела на него с материнской гордостью и улыбалась.

Сынок ее родился чуть больше года назад, второго апреля. Ту страшную ночь было тяжело вспоминать даже сейчас. Ни Наташина матушка, ни ее мадам и представить себе не могли, что своего первенца она будет рожать одна, корчась на полу, без бабки-повитухи, когда рядом только перепуганный муж да бестолково суетящиеся девки. Что надо делать, к чему готовиться, не знал никто; Екатерина – единственная среди них рожавшая – накрыла голову подушкой, чтобы не слышать Наташиных стонов, и на просьбы брата выйти помочь не отвечала. Кто-то сказал, что надо взгреть воды, заново растапливать печь. Весь дом переполошили; недовольный Алексей Григорьевич надоумил послать к воеводе: чай, у них кто знающий в таких делах есть наверняка. Пока девки валандались, у Наташи с час как воды отошли, уже голова ребенка показалась! Наконец пришла сама Настасья Петровна – и сразу всех к делу определила, порядок навела. Младенца приняла, положила на грудь Наташе, испуганно глядевшей на измазанное кровью тельце и особенно на толстый жгут пуповины, потерла ей живот, чтобы унять кровь, пуповину ниткой перевязала и перерезала острым ножом.