Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Ермолай к ребенку был равнодушен, злился только, что по ночам плачет и спать не дает. И еще ему было досадно, что нельзя ему пока с Дуней жить как с женой. А зачем тогда женился? Начал даже к солдаткам захаживать. Только свекор ему внушение сделал, чтобы впредь неповадно было. Когда стало ясно, что ребеночек крепенький, выживет, Дуня почувствовала перемену в отношении к себе: Макар Захарыч велел жене, чтобы по утрам Дуню не будила до свету, ей дитя надо вскармливать, пусть лучше Грушу гоняет – дочку старшую. А младшую в осенний мясоед таки выдали замуж.

Почти все Дунины мысли теперь о нем – о Ванечке. На работу надо идти – с собой его берет, по дому хлопочет – нет-нет да и подойдет к зыбке на него взглянуть, даже если спит, не плачет. Вот только в церковь его пока с собой не возьмешь к заутрене, придется дома оставить; дед Захарий обещал приглядеть. А в церковь не пойти нельзя, да и любила Дуня пасхальную службу, колокольный благовест о полуночи, крестный ход с хоругвями, жаркий и веселый свет множества свечей, радостное пение и особенно тот момент, когда поют: «Друг друга обнимем, братие! И ненавидящим нас простим вся Воскресением»; при этих словах у нее на глазах выступали слезы умиления. Христосоваться, правда, предпочитала с родными и знакомыми, а с чужими ей было как-то стыдно и неприятно.

Раньше бы Дуня и литургию отстояла, а теперь нет: причастилась, поставила две свечки – о здравии тятеньки и за упокой души матушки – и поспешила домой. В этот раз, знать, не свидеться ей с родными, разве что сами в гости догадаются заглянуть: идти пешком неблизко, десять верст, Ванечку придется на руках нести, а он уже тяжеленек. Лошадь ей муж не даст: незачем ее зря гонять. А так бы хотелось узнать, как они там, живы ли, здоровы ли. На прошлую Пасху ее отпустили домой повидаться – что радости было! На племянника своего поглядела, а уж Параша, так та вообще от нее не отходила ни на шаг. И про Дашутку узнала. На Масленицу пришли они с Егоркой домой и прямиком к Акиму Калистратычу, повалились в ноги. Егорка по обычаю подал ему плеть: бей, мол, батька! А тот и разошелся: не то чтоб, как положено, трижды ударить слегка, а принялся хлестать со всего плеча и зятя, и дочь, а Дашутка-то уже с пузом! Егорка тоже осерчал, плеть у него вырвал, на пол повалил: я, говорит, к тебе честь по чести, а ты дерешься? С дочерью твоей мы в законе живем, тому свидетели есть, плохого я тебе ничего не сделал, а что без благословения обвенчались, так невелика беда! А Калистратыч аж трясется весь, проклятия выкликает, гонит их; шуму, сраму на все село… Ну и ушли. Только куда ж им деваться: у Гольцовых в избе и без того семеро по лавкам и все седуны. А в городе, бают, они оба ко двору пришлись: купец Егорку отличает, в приказчики прочит, да и Дашутка рукодельем своим хозяйке очень угодила. Вот Егорка со старостой потолковал, новую отпускную себе выправил и обратно с женой в город подался. Такие дела.

Дуня с тех пор часто о Дашутке думала. Счастливая она все-таки! Про позор ее, про крыльцо замаранное, Дуняша старалась не вспоминать. И какая ж Параша умница, добрая да жалостливая, дай ей Бог здоровья! И вот теперь живут Дашутка с Егоркой душа в душу, без свекрови, вдвоем. С мужика, который тебе по сердцу, верно, и сапоги снимать приятно… После родов Дуня выправилась, налилась, совсем бабой стала, чужие мужики да парни, бывает, на нее поглядывают, когда она с коромыслом идет. Были среди них и пригожие, и языкатые, да только Дуня так и не научилась им отвечать, краснела и глаза прятала. Ермолай, как заметит такие взгляды, кричит потом на нее, грозится, раз чуть не прибил, да дед Захарий не дал. А сам никогда не приласкает, слова душевного не скажет, только поставит ночью на четвереньки на лавке и пыхтит сзади, а Дуня сгорает со стыда – вдруг услышат… Нет, верно, у Дашутки с Егоркой все совсем не так. Жаль, не слыхать про них ничего. На Рождество брат Василий приезжал с гостинцами – и он ничего не знает: подобру ли живут, кто у Дашутки родился. Сказал только, что Аким Калистратыч их так и не простил, живет с одной старухой – вдовой, которая ему щи варит, да еще выпивать стал крепко.

Проскользнула Дуня в избу – тихо там, заглянула в зыбку – нет никого, екнуло сердечко, но догадалась на печку посмотреть: лежат там оба, посапывают, дед Захарий правнука обнял, к себе прижал. Ну вот и ладно. А пока надо живой рукой на стол накрыть, а то скоро наши придут разговляться. Посреди стола большой кулич, цветами убранный, пасха, горка яиц, выкрашенных луковой шелухой, жареный поросенок еще в печке, чтоб не остыл, окорок надо из погреба достать… От одного духа слюнки текут, эх, скорей бы приходили! Свечи пока еще рано зажигать, вот когда придут… Да вот уж и слышно, идет по улице народ из церкви. Голоса под самыми окнами, двери скрипнули, шаги в сенях. Первым вошел свекор, за ним свекровь – окинула придирчивым взглядом стол, а Дуня уж свечи зажигает: Христос воскресе! Дед Захарий с печки спустился, обложив Ванятку тулупами, чтоб не свалился; двое работников тоже сели за общий стол. Все веселые, довольные – хорошо!

Однако праздничное оживление сменилось усталостью, да и день тянулся долго. После трапезы убрали со стола, все прилегли немного отдохнуть, а Ванятка как раз проснулся, Дуне пришлось с ним играть, кормить, забавлять. В обед свекор со свекровью ушли в гости, Пахомка – на игрища, Ермолай тоже куда-то лыжи навострил. «Небось, к сударке своей, – сказала Дуне Груша, злая на весь свет из-за своего изъяна. – Как бы дурной болезнью тебя не наделил». Дуня вздохнула. Обидно, конечно, да нет мужа дома – и ладно. Ванятка задремал, и она рядом прикорнула. Провалилась в черный, глубокий сон, и вдруг – толкают, подымают: гости пришли и с ними хозяева, уже навеселе, – что ни есть в печи, все на стол мечи!

Гостями были сотский, пономарь и один плюгавый мужичок с елейным выражением на сморщенном лице, поросшем жидкой бороденкой, который вечно шатался по чужим дворам, но его не гнали, потому что он «умел складно врать» и всегда имел при себе целый короб новостей. Налили по чарке; сотский встал и гаркнул:

– За здоровье ее императорского величества и наследника!

Выпил залпом и сел, утирая усы.

– Это какого ж наследника? – спросила Матрена Тимофеевна, глуповато мигая осовелыми глазками. – Рази царица родила?

– Тю, дура, а присягали зимой кому? Императрице и наследнику! Какого она указать изволит.

– Сподобил бы Господь обрести наследника мужеского полу, – вздохнул пономарь. – Хотя Анна Иоанновна и царского корня побег, а все лучше иметь над собой государя. Был бы жив молодой Петр Алексеевич…

– Его Долгоруковы отравили, – брякнула свекровь.

– Баба, знай свой гребень да веретено! – стукнул кулаком по столу Макар Захарыч. – Что ты такое мелешь?