Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

– Le gentilhomme, le roi, le prince, le gouverneur, le colonel, le capitaine, – диктует он, отчетливо выговаривая слова. – L’âme, l’esprit, l’église, l’amour, l’envie [6] Дворянин, король, государь, губернатор, полковник, капитан. Душа, дух, церковь, любовь, желание ( фр .). .

Екатерина сидит под окошком с вышиванием и невольно прислушивается к уроку. Она давно забросила французские романы и даже позабыла некоторые слова. Батюшка иноземцев не любил, все попрекал ее любезностями, расточаемыми дипломатам, с которыми ей изредка приходилось общаться. В терему за семью засовами ее с сестрами не держал только потому, что уже не те времена, засмеяли бы. Зачем же тогда было учить ее языкам, политесу и танцам? Правда, и иностранцы бывают хороши: к примеру, молодой граф Миллезимо возомнил невесть что, хотя она всего лишь была с ним учтива, когда он посетил их вместе с цесарским послом графом Вратиславом… О, эти мужчины! Любят рассуждать о чести, о любви, а в мыслях – только одно, и совсем не духовное…

Закончив урок, Ольсон встал и поклонился Екатерине и Николаю, собираясь уходить. В дверях он столкнулся с раскрасневшимся, веселым Алексеем.

– О, герр Ольсон! Гутен таг! – приветствовал он шведа. – На охоту возьмете меня с собой?

Ольсон не спеша достал свою трубку, раскурил ее и лишь затем ответил, растягивая слова:

– Можно. Я должен видеть разрешение майор Петров.

– Будет, будет тебе разрешение. – Алексею сегодня не хотелось огорчаться.

Удалившегося шведа сменил писарь Ковалев с «Арифметикой» Магницкого под мышкой.

– Алексашка! Иди учиться! – гаркнул Алексей, высунувшись в сени.

– Не приду! Голова болит! – прокричал тот в ответ.

Попросив Николая немного подождать его, Алексей поскребся в дверь к сестрам, вызвал оттуда девку и что-то пошептал ей на ухо, после чего подмигнул ей и вернулся к столу. Учитель назвал тему урока: «Торговля складная и делительная» – и стал диктовать задачу:

– Некто купил девяносто шесть гусей…

– Ого! В самую точку! – засмеялся Алексей.

– Половину гусей он купил, заплатив по два алтына и семь полушек за гуся. За каждого из остальных гусей он заплатил по два алтына без полушки. Сколько стоит покупка?

Ученики склонились над столом, заскрипели перьями. Екатерина положила пяльцы и вышла в сени: девка с ведром в руке заглядывала в горницу княжичей. Ну-ну…

…Александр лежал на сундуке, отвернувшись к стене. Вскинулся на звук скрипнувшей двери:

– Чего тебе?

– Алексей Алексеич прислали полы у вас тут помыть, – объяснила девка, ставя на пол ведро и доставая тряпку.

– Не надо сейчас. Поди прочь!

– Да вы не беспокойтесь, я мигом управлюсь!

Александр сел и стал смотреть, как она, подоткнув подол и согнувшись пополам, широкими уверенными движениями возит тряпкой по полу, от чего груди под рубахой мотаются из стороны в сторону. Девке было уже лет двадцать пять, у нее был широкий зад и крепкие стройные икры. Юноша не мог оторвать от них взгляда и чувствовал, как оживает и твердеет его естество. Он хотел было прогнать ее, но не смог, и тут девка разогнулась, бросила тряпку и повернулась к нему, вытирая руки о передник. Когда она подошла совсем близко, от нее шибануло резким запахом пота, который, однако, не убил, а усилил желание. Все произошло без слов, она направляла его спокойно и уверенно, а потом, когда он, задыхаясь, опустошенно повалился набок, вывернулась, одернула подол, улыбнулась, забрала ведро и ушла.

Перед обедом вернулись с кладбища Иван с Натальей и Мишуткой: ходили проведать могилку младенца Бориса, который умер ровно год назад. Земля просела, крест покосился, надо бы поправить… Заодно постояли и над свежей еще могилой Алексея Григорьевича. Три с половиной года прожил на земле Сибирской и ушел в нее…

Сели за стол все вместе, только Аннушке опять нездоровилось, и она осталась у себя. Александр выглядел смущенным и густо покраснел, когда Наталья задала ему совсем простой вопрос.

– Что, прошла голова-то? – подмигнул ему Алексей. – Не болит?

– Не болит, – буркнул он.

Екатерина презрительно скривила губы: о, эти мужчины…

В июне вдруг пришло тепло, ветки опушились зеленью, и вчерашние почки, развернувшись клейкими листиками, застыдились своей наготы. Зато бесстыжие барашки на ивовых кустах развязно раскинулись, приглашая стряхнуть с себя желтую пыльцу. Над болотами белесой шапкой повисли испарения – и тучи гнуса; во дворах и у шалашей пастухов закурились дымки, отгоняя кровососов. В ясную погоду окоем застилало марево, и казалось, что за ближними лесами парят в воздухе другие, дальние, а между ними протекают реки. Вечерами остывшая сырость загоняла в дом, а там нудно, душно… Ночной воздух тяжел от снов, клубящихся в темноте, натыкаясь на хрип, кашель, бормотание…

…Иван идет по дворцу из одних покоев в другие, и нигде ни души, а потолки становятся все ниже. Темно, свечи не горят, только откуда-то сеется мутный свет. Теперь он лежит на кровати, накрывшись душной периной, и слышит, как открывается дверь, шаги приближаются, кто-то остановился возле кровати, ждет, а потом откидывает перину – и прямо перед ним коричневое, распухшее лицо Петра сплошь в оспенных пузырьках.

Дернувшись, Иван проснулся от острого страха, пронзившего грудь; в сердце словно кол вогнали, сна ни в одном глазу, рубаха на груди намокла от пота. Рядом спит Наташа – ровно, спокойно. За окном сереет рассвет. Полежав еще немного, он встал, стараясь не разбудить жену, и потихоньку оделся.

В церкви был приятный полумрак; потрескивали свечи; строго взирала с иконы Богородица, склонившись головой к Младенцу Иисусу. Поклонившись образам и прочитав молитвы, Иван подошел к отцу Илье и сказал, что хочет исповедаться.

Они встали у аналоя, отец Илья прочитал покаянную молитву, а Иван – «исповедаю тебе, Отче, как Господу, Творцу неба и земли, все тайное сердца моего».

– Грешен я, батюшка, – сдавленным голосом выговорил Иван, – и каюсь в грехе лжи, лукавства и обмана.

Он помолчал, не зная, какими словами снять камень, лежащий на душе. Может, просто рассказать о том, как было дело?…

– Моей руки письмо худо, кто бы получше написал? – спросил Василий Лукич, оглядываясь вокруг себя.

– Давай я, брат, – сказал Сергей Григорьевич и занял его место за столом. Положил перед собой лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и вопросительно поднял глаза.

– Пиши: «Тестамент», – велел ему Алексей Григорьевич. – Составлено 18 генваря 1730 года в Москве, в Лефортовском дворце, в присутствии…

Дверь открылась, и вошли Василий и Михаил Владимировичи. Вид у них был встревоженный и удрученный; когда Григорьевичи срочно вызвали их из Всехсвятского, они даже представить себе не могли, что все настолько серьезно. В Лефортовский дворец к императору их не пустили, и они сразу направились на другой берег реки, в Головинский дворец.